Главная » 2010 » Апрель » 16 » В о т и п р о в о д и!..
12:37 В о т и п р о в о д и!.. |
| Я ничего говорить не буду, а то опять чего-нибудь скажу. (В.С. Черномырдин) Полночь... Танцы в ДК подходили к концу и, ты должен был решиться: то ли оставаться с дружками забор у клуба подпирать, то ли закадрить и проводить какую-либо девчушку до дома. В этой шкуре, верно, не один безусый пацан находился. Особенно тогда, когда речь заходит о свидании с понравившейся тебе мордашкой, в которую влюбляешься в свои пятнадцать-шестнадцать лет. Одно многим из нас было тогда непонятно. Почто... непременно, особь мужского рода должна брать на себя инициативу, дабы зажечь некое пламя любви с той, которая не меньше, а возможно... и больше того желает. Как усложнён, скажи, весь этот хитросплетённый процесс, как он болезнен, как мучителен для сопатых юнцов. Одно дело, коль ты с ней учишься, а значит близко знаком, а как впервые, да с незнакомкой… Думаешь, всё — лажа! И лапки вверх. То, что со мной произошло в один из летних вечеров, верно, ни с кем и никогда не бывало. Однажды… я решился проводить Люсьен, как называли малознакомую мне Людмилу. Подхожу, значит, я к ней и заявляю, что извиняйте-де... милая девонька, но я, мол, должен вас довести до калитки дома. Дескать, вы не беспокойтесь, но безопасность: от бродячих псов, летучих мышей и сторонних глаз, я вам гарантирую. А для пущей важности, как бы, ненароком, в задний карман своих брюк вложил взрывпакет. — А то выходит, – говорю ей, – как-то, совсем, не по-христиански — не помочь подружке. И Люся согласилась. И мы пошли. Едва нашёл и тему для разговора. А ведь надо как-то и далее развивать её. А как… Будто кляп тебе в рот силой запихали. Не найти ведь нужныx слов, обязательных в разговоре… с мадемуазель. А найдёшь, так такое, иной раз, второпях, ляпнешь — стыдобушка. Не каждый же день приходилось сопровождать такую милашку. Это вам, граждане, со стороны можно смело о том рассусоливать. А как, скажем, один на один с оной целомудренной красоткой. Хорошо, нежели дивчина к совести никогда не прикасалась и не дружила с ней, то тогда всё значительно проще. А коли особа та стыдливая-с… Так, это в корне всё меняет. Отож… Рот парализует. Зубы стучат. Озноб по телу… и это в июне то месяце. Не зная ничего об астме — грудь бездыханна. В саду, а кислорода нехватка. Всё животрепещущее твоё младое существо скованно… Лицо горит. Щёки рдеют. Испарина на лбу. Мурашки по телу. Неподвижность органов. Ага… детородных. — А, вдруг, да навсегда! – подумываешь, отворачиваясь от дивчины, собираясь дать уже и дёру. Дык, вроде как, не по-джентельменски. — Куда попёрся! – сам себя спрашиваешь. – Проводник нашёлся! Горе луковое. Ходок, Матерь Божья. Дрожь в коленях, хотя и взрывпакет в кармане. Уж… сидел бы дома, – думаешь, – хахаль, куда понесло, коль стеснителен, да возбуждён до неприличия! Какие к чертям ласки… Какие могут быть объятия, коли даже в завитушках на её миленькой головке можно было и слепому прочесть: «Маменькой не велено!»… А макси-юбкой до пят и кофточкой, застёгнутой сзади — на тридцать три пуговки, та дивчина держала оборону от провожавшего её похотливого юнца, спасая и девичий цвет… и честь своей семьи. Сидела, мать честная, словно засватанная невеста, что пришлось все пуговки тогда её пересчитывать… Да, братцы, скажу вам, что со сборами у ниx: довольно всё серьёзно, всё чин-чинарём, а не хухры, вам, мухры. Под присмотром прабабушки всё… видимо. — Ну, нет бы юбочку — в разрез, чтоб мой проснулся интерес! – всё думал я. – Ведь, как заноза сидела! Ох-хо-хо! Чёрт же меня, – думаешь, – дёрнул… решиться на сей комсомольский поступок, а то сама бы не дошла. Чей не фронтовая полоса в Сомали. А ведь разговор мог тут же и прекратиться… не начавшись, а Бальзак и Дюма не сходили с её языка. Послушать, так она больше с их героями сопереживала, нежели той ночерью со мной. Зачитывалась, вишь ли, она иx романами… допоздна. Как не зачитывалась… — Проверю-ка я тебя, – думаю, – милочка, «на вшивость», погоняю по всему курсу иностранной классической литературы! Думы одолевали меня. Когда же мы проходили одну из мастерскиx лавок, я взял, да задал неожиданный для неё вопрос, ставя ударения на первую и последнюю в словах гласные. — А как ты, Люсьен, – вопрошаю, – ты относишься к РЕмонту, скажем, ОбувИ? Как, — думаю, — поведёт она себя в отсутствии своей матушки. И тут… Надо же… Ни сколь не смущаясь присутствия моей светлой пред нею личности, та, чёртова кукла, вдруг, молвит мне в ответ. — Дак, маменька всё советует почитать, но я так занята, так занята! То спицами, – говорит, – вышиваю, то иглой. Да и крестиком! — Хорошее, – говорю ей, – занятие, но ведь скучное… поди. Надо представить моё на тот момент состояние — смех рвал меха моиx лёгких изнутри и рвался, аки зверь, наружу, аж… невтерпёж было. — Ай, да Милочка! Ой, какая же ты, Люсенька, – думал я, – сказочница! Вот конфуз, так конфуз! Таки… попалась в мои сети, голубушка! Ох, послать бы тебя с маменькой твоей далеко… и лесом. Полем! Не видел никогда я её родительницы, а уже осточертела, аки горькая редька! А коли с той мадам мне ещё и встретиться! — Упаси и Богородица! — Я бы вам с маменькой настоятельно рекомендовал именно на сего автора обратить особое внимание, ибо Европа от него ныне, сказывают, без ума! В моде он там и читабелен! – плёл я Милке что-то своё. После моей хохмы, граждане-россияне, стал я с ней раскован, ибо уличил ту бестию-недотрогу во лжи. Однако, взошла луна и существовавшее меж нами напряжение стало понемногу рассеиваться. Присели в тиши на другой скамье и я, как бы… случайно, положил головку её к себе на колени. Рука моя коснулась и её гибкого стана. Вдруг… и она прижалась ко мне, трепеща и, рыбкой… змеёю, вибрируя всем, волнующим меня, горячим, воздыхающим, в тиши, телом. А потом… несколько робея и недоумевая, резко отстранила руку. — Вот пиявка! – чуть не крикнул я. Однако, руку то она убрала, но как-то уж… неубедительно, братцы, что мою кучерявую, но безмозглую головку вскружили обольстительные грёзы. Тут-то всё и понеслось… Мы ходили с ней, словно по канату. Казалось, что стоит на Люсю дунуть… и она упадёт или просто рухнет… предо мной. Ага… наземь. На спину. Я же, как неоперившийся птенец, боялся, как и все мои сверстники, раннего брака. Нетерпение, тем временем, меж нами росло с каждой минутой и девонька казалась уже какой-то растерянной, готовой довериться мне своими тайными богопротивными и греховными помыслами, аки, скажем, своей матушке. Так и ожидал я с её уст дьявольски оброненной, ненароком, фразы. — Утоли моя печали! Я, дескать, стражду! Душа по тебе, мол, изнывает! Отож… Как же… дождёшься от этого глупого Богова Создания, этой Боговой невесты; маманька, вишь ли, у неё — в мозжечке, родительница у неё, гляди… в сознании. — Пора! Твоя! – долбил меня в тыковку Лукавый. – Не упусти, действуй! – стучало мне что-то сатанинское по маковке. А я всё вёл рукою по телу плавно, чётко и легко, рисуя округлость форм её и думал. — Силы Небесные! Ох, запечатлеть бы тебя, милая девочка, да — на холстине! Однако… с этой вознёй, правильным воспитаем, да застенчивым её нутром, я не мог решиться на большее. Не ввёл, скажи, и чёрт тогда нас с ней — в искушение. То ли я: не оперился ещё к тому времени, то ли не окрылился, то ли боязнь скороспелого брака, а может и жалость к той милашке — всё смешалось, всё мешало овладеть мне бездыханным телом юной девы. Когда же я стал всматриваться в её бездонные при луне глаза, то казалось, что Милу посетил испуг. Так оно, видимо, и было. Я же не знал, как себя с нею вести. Мне казалось, что её страшила беременность — от первого прикосновения, от одного нежного и страстного поцелуя. — Экая ты, право, пугливая, яко ребёнок, а стыдливая то, Боже же ж… мой, слов нет! От чего же ты дрожишь то, дурёшка, что так трясёт то тебя, милая! Чего же ты убоялась дурочка! Ведь нам, как никогда, так хорошо с тобою. Прильни же ко мне, скромница, обними же меня, целомудренница! – отливал я «в граните»… соловьём. — Вот те, – думал я, – и пестик с тычинкой! Научили, мать вашу, целомудрию — девиц на выданье, что никакой инициативы, никакого почина… никакой активности! Вот таки… школа! Вот вам и учителя! И каких учителя… Так, некоторые из них просто развращали нас. Сызмала. — Мало ли, – ответствует, – чего, скандал! Папа узнает! Грешно-с! – озиралась по сторонам, пугливо отвечала мне Люся. Наконец, сомкнула глаза, положив голову на мои острые коленки. Запрокинутое её лицо было, по-младенчески, покойно, а на полураскрытых губах замерла мягкая улыбка, таящее блаженство отдыха и некое чувство защищённости. Оберегая её притворный сон, я мысленно лепил фигуру, осязая девичье тело. Я принял её притворство и играл, находясь в каком-то подвешенном состоянии. — Утолю, – бубнил я, – утолю, твоя печали! Мои пальцы прошлись по изгибам её рёбер, чуть выпуклому животу, по длинной шейке и рассыпанным на коленях… волосам. — Утолю, утолю! Как не утолить! – шептал я. Да она и не спала, она позировала… — О, Бог мой! Этот культ женского тела! – думал я. Когда рука ласкала её маленькую нетронутую нежную грудку, она молчала, бровью не повела, когда гладил округлый живот — стала подниматься. И, вдруг, как такое случилось, как могло такое произойти, что рука моя, скользнув, попала, аки в сумку к кенгуру — вниз… в Святая Святых. Заколосилась, затряслась, забилась Милка и, Матерь Божья… Дрожь прошла по всему девственному её телу, будто ток. — Ах! – только и раздался в тиши, то ли: трепетный вздох, то ли: стон и, она рухнула. Обмякла в руках моих. Сомлела. — Ба… тело то бездыханно! – только и вымолвил я. Видит Бог — не хотел я оного. Не желал. Тут-то она и резко впилась в моё: не Давида и не Лаокоона, нежное юношеское тело, верно, всем маникюром и педикюром. Я не токмо стон издал, а вопль вырвался из моей грудины, так не похожий на её трепетный, в полузабытьи, стон. И вновь она распрощалась с сознанием. — Всё! – думал. – Женит! Вот так канатоходка — повесит хомут на шею, ясно, как лунная с нами ночь! – чмокал я в ночи засохшими губами. Теперь и меня хватил испуг, и затрясло, как в лютый мороз, не дай те Боже, что случись — кирдык! Но через минуту Мила пришла в себя. — М-да! Что это — кризис притворства миновал! – думал я. — Ой, мне стыдно! Отвернись! – вскрикнула девонька. – Только не смейся, я и вправду не пойму, что со мною! Что ты со мною сделал! – плаксиво спросила милочка. Но с Люсьен было всё благополучно, ибо быстренько вскочив на ноги, та свою наготу стала скрывать… от лунных бликов. — Моё имя — не Распутия! – резко бросил я. Верите ли, всё, что находилось в зачаточном состоянии, пало. Тут бы, казалось, и конец нашему роману. Да как бы не так, бо… не угадал я, так как сам накликал на себя беду. ************* Я спал ещё, когда позвонили в дверь. Открыв её, я увидел прелестную даму с вопросом: «У вас работает телефон?»… Я то в трусах ещё был — стыдоба. — Как не работает! Вестимо… работает! Пожалуйте… вот он на столе, вот и стул вам! – сказал я, предлагая даме услуги, мило так ей улыбаясь. (Зря, видите ль, я зубы то с утра скалил, зря я бивни то свои сушил, ибо грянул гром. Нет, хлеще, пожалуй, хлеще.) — Таки… звони, хрен ли стоишь, как истукан! Срочно набирай ноль и два и, кричи — я, мол, совершил, я-де снасильничал малу… девочку, потому и прошу усадить меня за решётку! – громогласно заявляет гостья, спозаранку, называя дочь свою: «Люся!»… Всё ожидал тогда я, братцы, но её вопль так резанул мой слух, так надавило на мою перепонку, слева, будто серпом по музыкальным моим пальцам. — Кретино, идиото! – клял я себя, не шевеля нижней губой, так это, верно, и есмь та самая — мамашенька! – вслух пробормотал я. — Та… не было, сказываю, у нас ничего с Люсьен, платоническая любовь меж нами, всего лишь. От осины не родятся апельсины! – сопма молвил я. — Я те… твою мать, покажу Платона! Я те… покажу Плутона! Голубь сизокрылый! Люсьен, ишь, нашёл! С корнем вырву окаянный твой отросток, нежели ты её сгубил! – горлом орала мамашенька, согнув заплывшую поясницу тела, видимо, подвергшегося той минутой массированной целлюлитной атаке: от пят, до самого — до подбородка. — Звони! – орёт, — что я, дескать, преступник! Дайте мне кайло в руки и, по собственному желанию, отправьте, мол, на каторгу! – гагакала та, аки гусыня. А потом и давай, та дамочка бросать в меня: носок за носком, рубаху за портками, работая больше своей ротовой полостью, нежели руками. — Прекратите, – кричу, – мамочка, да во всём я сам ещё девственник! Не губил я вашу Люсю, не губил! Ввязался, дурак, в авантюру! Пусть прабабка моя, Ненила, перевернётся в гробу, ежели я совершил богомерзкий какой поступок, да не трогал е-я, не трогал! – кричал я, отмахиваясь от чужой тётки. — Как пред духом Святым — не трогал е-я! – сказал я, положив крест на переднюю часть своего невинного тела. А ведь увела та маманька меня к себе домой и лишь поздним вечером, после вторимых клятв и заверений, отобранных у меня перед Божницей на коленях, был выгнан я с её двора. Ну-с… конечно, к чёртовой матери! (Уверяю тебя, мой доверчивый почитатель — нет греха на мне в отношении Людмилы. Нет. Точка.) |
|
|
| Всего комментариев: 2 | |||||||
| |||||||
