Главная » 2012 » Июль » 27 » В деревне
10:09 В деревне |
| Есть люди, в которых живет Бог. Есть люди, в которых живет Дьявол. А есть люди, в которых живут только глисты. (Ф. Раневская) Каждый новый день для меня — подарок Господа!.. И как только я открываю глаза и вижу Солнце, эту Звезду, которая своими лучами греет и радует меня вместе с друзьями день-деньской, лаская обнажённые и разгорячённые наши тела, то на это время душа моя всегда берёт отгулы. Завариваю с утра кофе, наслаждаясь плодами труда и пота несчастных рабов Южной Америки — невольников на их кофейных плантациях; одеваю тело, аккуратно застёгивая гульфик, боясь эротической испанской инквизиции — зловещего защемления металлической молнией столь важного: для меня, семьи, мамзелей и общества, в целом, детородного органа. И вновь тогда качу в деревню. Что, скажи, меня туда всё время тянет… и что меня туда всегда несёт. Ах, да — свобода!.. А с каждым приездом там всё: чудесатее и чудесатее, всё любопытственнее и любопытственнее!.. Июньское утро, лёгкий прохладный северный ветерок, запах травы, на которой ещё роса, где нет шума и только птицы рядом на деревах радостно щебечут. Чистый духмяный воздух, что может быть лучше для клёвого отдыха и здравия любого гражданина. Красотища… — И чем больше в душе солнца, тем ярче вокруг наша жизнь! Флаг в руки, барабан с транспарантом на шею… и вперёд к нам — на фазенду, где на поляне уже ждут вас всевозможные яства! – звонил мой друг Александр Борисович, которым: по случаю выхода его на заслуженный отдых, я приглашался в цветник курорта: где за любовью следовала — новая любовь. И страсти. Азарт. Сразу же, по звонку, заволновалась моя печёнка, заныл желудок, ибо не были они ещё готовы к большому потреблению жирной, но вкусной пищи, естественно, вкупе… с вином, коньяком и пивом, которых всегда с лихвой завозилось на фазенду. Язык мой готовился к тому, чтобы не заплетаться, ноги — дабы не рухнуть куда-то в репейник; голова боялась низких октав; ну, а сердце… сердце, как всегда и у всех в таких случаях — кровью зазря обливалось. А Маштаков закатил такой сабантуй, который изначально и не снился нам, да и не планировался, но грозил перерасти в некую грандиозную пьянку на природе. Не «клубнями» же мы приехали в оной деревеньке трясти. А на поляне, застеленной тентом, подложив под себя принесённые с одного из корпусов курорта одеяла и подушки, все улеглись, словно арабские шейхи и, с того момента… праздник считался открытым. — Чтоб умереть нам — маловато, а чтобы далее радостно жить и чаще праздновать — достаточно! – молвил герой торжества, выставляя на центр ящик водовки, несколько бутылей коньяка и вина. – Мой выход на пенсию будем отмечать, а это уже есмь особый… и даже исторический факт! Мы не должны существовать, а продолжать жить активно, чтобы не радовать депрессию, а баловать наших желанных дам. Так будем же жить, награждая хандрой и упадком духа других! – заключил Александр Свет Борисович. Когда уже грамм сто пятьдесят коньячка сидели у меня во чреве, тогда поднялось и хорошее настроение. Тут бы уже и не сказки вам читать, а прочувствовать сей вкус жизни вместе со мной. Главное же… что мы выпили за то, дабы никакие собаки на нас не лаяли и не нападали, а также за то, чтоб настоящая дружба продолжала и далее крепнуть и, даже — на большущих расстояниях. Сразу же начались дебаты о том, чего мы добились и что такое важное имеем в этой жизни. Речь, конечно же, тут же зашла… о милых и желанных нам мамзелях и дамах. Много, помнится, было в тех дискуссиях жара, спора и треволнений. Единодушным было мнение всех гулён лишь в одном, что нежели у чужих, скажем, дам есть голова, то у них обязательно должен быть и возлюбленный, что всегда радует мужской пол. — Ядрёно коромысло! Вот, слухайте-ка, – заявляет наш участковый, – какая оказия с моими соседями случилась. Надысь, один из старожилов-механизаторов обнаружил в стогу сена писанную ученическую тетрадку. Подумав, что это некие шифрованные фамилии разведчиков, тот и принёс тетрадь мне… в кабинет. Долго я усердно и морща лоб корпел над ней, пока не поделился данной тайной с отделом кадров. Посмотрели те на странные наброски фамилий и установили, что окромя некоторых местных альфонсов, все иные были там — чужаками, прикомандированными когда-то к хозяйству. Я к эксперту. Тот возьми и установи, что сей почерк, вишь ли, принадлежит не чёрт-те… кому, а моей любвеобильной соседке — Хуху джан Магомедовне! — Неужели… в самом деле, быть не может, вот те… раз! – дивились гости, играя зубочистками на губах и клыках. — То-то и оно, – утверждал милицейский сюртук, давясь мясом! – Я и сам, знаете ль, до сих пор в шоке… так как ещё не было на моей памяти такого забавного и худого для крестьянского мужика-хлебороба случая. — Вот вам, браты, и Хуху! Вот вам, гори она на костре, и Магомедовна! Вот так история! Я давно, – продолжал участковый, – подозревал, что наша мадама… ну, таки никак не могла разродиться рыжеволосой детворой: в количестве двух пацанов. Когда она всё же родила двойню, то ребят было: ни различить, ни отличить друг от друга! Уродятся же, право! И кто бы вы, думали, осеменил мать иху так — оставалось до сего времени неизвестным и таинственным для всех наших земляков, кабы… не я! Теперь то яснее ясного, что зачаты были они на гумне: вдали от чужих глаз и, поди… после рыбалки. Охоты. Всё бы ничего, но один из деток, аки недоразвитый ангелочек, а другой, что твой стриженый пудель, но оба, чёрт побери, такие рыжие, будто, скажи, двумя лучами Солнца деланы, а не детородным органом залётного чуваша! Разложил я их фото и давай-ка самолично экспертизу проводить. Смотрю на детские карточки и фото прикомандированного проныры. Ну, чуваши! Вылитые чувашата. Что один, скажи, что другой, вплоть — до родинки. Отож… под правым глазом, яко тилаки, в виде кровавых пятен: на лоснящемся от пахучих кремов лбу индианки! — Призналась, ишь, мне краля, что когда-то согрешила с вольнонаёмным работником, но теперь всё под вопросом. Кто знает… кто знает от кого она понесла. Теперь мне и сказывают, что, дескать, переспала она со многими туточки рыбаками. Как следует из записной тетрадки, нечаянно оброненной в стогу сена, да уж… не полсотни ль мужичин в неё было внесено и засекречено. Это же надо было до такого бреда, идиотизма и глупости додуматься, чтобы вести учёт всех залётных похотливых её самцов. — Зачем, – вопрошаю я Хуху, – вела оные провокационные записи в отношении женатых и, возможно… порядочных мужиков, помеченных твоей рукою на листах той ученической тетрадки химическим карандашом!»… А она мне и лопочет в ответ. —А, божечки! Буря… Все мы по сути своей грешники! Оказия вышла! Мстила я, – сказывает, – бабёшкам нашего поселения за то, что когда-то одна из малёванных кукол увела моего смазливого женишка из-под венца, забыв обратно его возвернуть. Это и было, помнится, бомбой тогда на всю, как есмь — округу. Однако, запись записями, но она могла и сбиться со счёта. Не всегда, думаю, у неё под рукой был химический карандаш, слюнявя который, вносила на лист имя нового обожателя. Не верю я этой чертовке… не верю! Разве, скажите, не ломается сердцевина самого карандаша. А как сушняк после народного и крепкого. А где, скажите, набрать столько слюны после утомительного соития с залётным самцом, дабы смочить… сердечко карандаша. Полагаю, что ухажёров у неё могло быть больше… значительно больше. Либо не помните публикаций в прессе о записной книжки певца Сташевского, куда внесено было более двухсот его любовниц. Тогда-то я и подумал. Пусть он и публичный скоморох, так чем, скажите мне, наша Хуху Магомедовна хуже него. К тому же, она ещё и женщина! А всё это, полагаю, отголоски былого матриархата, о возрождении которого, поди, каждая из наших дам и барышень ноне мечтает. — Нет, точно говорю, что с чувашом та согрешила, бо проживая в соседях, я тогда мальцом у них на задворках «в жеглова»… играл, и мать ихняя, что моя чистокровная рыжая сука, не токмо на запах своих, но и иногородних кобелей недурственно была натаскана. — Пра… Ей, Боже! Не вру! Когда красота у женщины накрывается медным тазом, такое ишь у них иногда и случается. Вот, и сей день она кружит с соседом, что слева от неё живёт, а гражданский союз скреплён с соседом, что справа. Как, скажите, такое, вообще, возможно! А главное, никто ни к кому… и никаких претензий. Будто, вишь ли, свободная у них, шведская любовь! — Другая бы, – думается, – со стыда сгорела, а этой, как два пальца обсосать, лишь бы её нежили, голубили и баловали, да не обижали! Ладно бы только сама предавалась любовным утехам, так оная росомаха ещё и наших, поди, жёнушек совращает!.. — И хушь ты ей брызгай в глаза — всё Божья роса! – говорил он, крестясь. – Да и нам ли, скажите, вообще, измерять прожитые ею годы — мужиками! Её это дело. Конечно… ейное. А с другой стороны, что те фрау и мадамы с законными своими супругами со сказочными фамилиями: Беспалый, Безухий или, скажем, Безрукий в жизни видели. А ничегошеньки: один почёт и уважение, а потому хоть и заслуженные они механизаторы и, вроде как… с широким профилем. Верно, со времён Челубея их карточки висят на Доске Почёта. — Вот, и скажите-ка… мне. Какое-такое, скажем, удовольствие иль удовлетворение его жёнушке от ейного профиля, коль он к ней в ложе является лишь по революционным праздникам и редким выходным, а так: всё одна, всё одна. И ведь не вдова, и не разведёнка! А она, скажем, не токмо отличный бухгалтер, она, к тому же, ещё и молодуха: со своими запросами, плотскими женскими желаниями и прирождённым инстинктом, да и счастлива может быть лишь от большой к ней любви-с… Ага! Всё же остальное для любой женщины мелодраматическая чушь и хрень. Я так думаю. Разве дождаться ей суженого и ейный профиль с поля, коли мужики: то сеют, то жнут, а то гуртом пахать, вдруг, возьмутся! И так — до белых мух! До самого Покрова! До зимы! Когда все сельчане, аки медведи, уходят в спячку или с чужими, пардон, бабами: ударяются в пьянку на заимке Полевого или Казённого пруда и так, скажи, каждый сезон, кажинный год! Один в один! Посему на селе глаза у женщины не горят лучистым тем светом, как у дам в городе. И ни причём тут неоновые огни реклам, ибо там замену увальню искать не надо, где ухари сами тебя найдут: и развлекут… и разведут. Да и когда и где им на селе гореть — разве что… прилетят по весне «грачи», ни бельмеса не мыслящих ни местного говора ни наречия, и молча, жестикулируя пальцами, яко веером, уболтают, да ублажат молодку где-то в кустах колючей облепихи или пыльном сарае… на ячменной и колкой соломе. А как застукают её вместе с той тёмной закордонной забугорной личностью. Ведь в посёлке как бывает: на одном конце — не успеют чихнуть, так на другом уже и — доброго здоровьица вам пожелают! Тут же… и сдадут возвратившемуся от сохи супругу, что до конца жизни будет тот звать её, не иначе, как потаскухой, али некой раскладушкой, да ещё и пинков надаёт под продажный зад, чтоб кормилица её фиолетовым цветом была. Вот и думай, то ли: он художник… по жизни, любящий оную гамму цвета, то ли урождённый озорник, обязанный отбывать наказание за то латентное преступление. Скорее… не дождаться этого. Так разве это жизнь женщины… Ужель она о такой судьбе мечтала, почитывая в девичестве книжонки о скакунах и красных на них молодцах. Вот и приходится молодицам изловчаться так же, как приспосабливались к жизни их матери с прабабками. — А в городе то оно намного проще… Пошла, к примеру, молодка на работу, одарив поцелуем суженого, а сама шасть… и уже через полчаса хвостом виляет где-нибудь в оранжерее — у милого. А что работа, так там её, поди, и саму немецкими овчарками разыскивают! - делился своими мыслями оборотень… в погонах. А на фазенде установилась немая тишина. Лёжа в забытьи, мы слушали пение птиц, боясь шевельнуться — только так, верно, слушает проповедника церковный люд, впервые преступивший порог храма. Затем кто-то из нас затянул блатную и совсем без музыкального сопровождения — под ладушки. Но было лето, ярко светило солнце, и я, удовлетворив свой усталый организм в течении всего дня бутылочкой армянского коньяка, тоже пел. И пел что-то уж… очень пошлое. — Боже мой!.. Не слыша своего голоса, как же красиво я пел. Хотя при воплях и завываниях других отдыхающих, я чувствовал, что пою душевно, может быть... даже лучше всех. Кто-то даже хотел застрелиться, но боялся промахнуться. Какой же, скажи, ныне тугоухий слушатель пошёл. Али я был тем часом безголосым, либо друзья искусства песнопения ни черта не понимали. А вот и — кульминация празднества... Моё сознание покидать меня не хотело и я решил отправиться на танцы, ибо спокойствие возможно только на кладбище... Но не смог я в тот вечер стреножить ни одной вздорной кобылицы, либо заманить гордую пташку в свою палатку, а посему меня всю ночь самого насиловали… комары-кровососы, причём, не единожды прошлись они по моему изнеженному телу, проникая в том временном жилище повсюду. Это был действительно шикарный отдых, такого я и желать не смел. Да и праздник, по меркам сельчан, удался всем на славу… Некоторые из присутствующих, правда, на фазенде напоролись на халяву просто — в кабанину. Попробовал было и я кричать, дабы поднять прилегшую на подушки в ночь, полуживую братию, но не тут-то было — не смог, ибо… у самого слиплись губы от коньячной сладости и звук чрез них не проходил. Хочу сказать, что если перед кем-то и стоял в тот день вопрос о какой-либо морали и нравственности, то, увы… явно не перед нами. — Adieu! — мои дорогие почитатели!.. Вот такой вам винегрет… а то бывает так, что и вспомнить то совсем нечего. Хорошо, что я тем днём не совершил больших для себя глупостей, чем другие, сохранив даже совесть с именем и отчеством, а потому считаю, что день в деревне прошёл не зря. Да пусть и далее пребывает сила со мною… с нами. За сим и подписываюсь… |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |