Главная » 2017 » Май » 8 » Тимуровцы
14:10 Тимуровцы |
| —Заблудился я как-то… после праздника Нептуна. Амнезия полная, памяти нуль. —Ох, уж этот праздник… или коньяк-проказник! Иду, еле-еле… передвигая ноги. Подошёл к проезжей части. Вот и дом — через дорогу. Окно вижу… одно, подоконник, кота на нём, с лапой, собранной в кулак, будто ко мне обращённый. Всё вижу… одним оком. А как дорогу перейти, как добраться до подъезда, не ведаю. Было бы это вчера, так и от КАМАЗа ветром улетел, а нынче таково движение машинок, как к осаждённому Берлину, да все, скажи, огромные, будто «Тигры»… словно «Абрамсы». Так и рычат, таки коптят, неведомо зачем и, Бог знает — куда мчатся. Непонятно. —В моём возрасте уже зрение подводит… Щупать всё надоть. Ах-ха-ха-ха… хотя кому-то и по нраву. Но нежели долго стоять, таки, уснуть можно. Броситься же через асфальт — чревато! Тяжкие последствия. Раздавят… к чертям собачьим, аки червя земляного. Возмутительно просто. Стою — ветер пью, туман глотаю, эзоповым языком напевая любимый романс, эту лебединую песню моих пращуров, время от времени расшаркиваясь в реверансе пред водителями проносившейся мимо техники. —Постой, душа усталая, забудь, забудь. —Какой я, — думаю, — всё же умный! До дома с озера сумел добраться. Сбежал… но вовремя ли. Как бы здесь, у дома, не задавили. Исполняя открытый для всех танец, я двигался в бесшумном ритме природы. Что-то, знаете ль, между тверкингом и твистом. Нет-нет… только не канкан. Хотя, какие могли быть с моей стороны телодвижения. Сомнения у меня по сему поводу. А если то был «танец», то я тогда Мао Цзедун. Так и стоял… ожидаючи, что всё замрёт хотя бы на время. Поза печальная, да и вопросительным ещё знаком, аки чучело — на даче. —Стыдоба. Ужас! Но на фоне трупа Тутанхамона я выглядел бы, конечно — красавцем. — Откудова я это знаю-с… — Откуда! Откуда! Дык, оттудова и знаю-с… Разъяснили. Позже. Жандармы… что с палками — в полоску. Так и сказали. —Ай-яй-яй, Господин хороший! Будьте, пожалуйста, уж… так любезны — выслушать нас. Вы только что нарушили пункт такой-то статьи — ПДД. Вы, уж… уважаемый, будьте, ради Христа, крайне осторожны, и особенно, мол — при переходе улиц, ибо движение у нас уже не гужевое. Это конь, дескать, шарахнуться в сторону от вас вместе с кучером может, а машины, дескать, на ходу ноне быстры и шустры, да и сил в них жеребячьих — дай Бог каждому. На раз-два, де, в лепёшку коровью превратят! —Упаси Богородица! — Так, знаю я правила — объясняю, — но несколько, мол, запамятовал, чуточку их подзабыл. Это когда ж… я в школе их учил. Самому уж, поди, ни хрена не вспомнить. Считать-высчитывать надобно. Столбиком. А я же не счетовод, — поясняю, — а гуманитарий… ещё не досчитаюсь чего-то или, вдруг, пересчитаю. —А вообще,— говорю,— дураком меня никогда не обзывали, ибо кроссворд за один присест разгадываю. С Яндексом, правда, в соучастии. Однако, разговор с полисменами был потом. Гораздо позже. А тогда, когда я уже стал под нос мурлыкать тот шедевр, ко мне и подошли, помнится, ребятишки: вполне вежливые, приличные — с виду. Уж… мне ли их, право, не распознать, уж… мне ли, верно, их не раскусить. Порядочные хлопцы, ибо сморкались хоть и громко, но в сопливчик, да и не плевались, как другие — в длину, либо на скамью. В урну всё, в урну. Остановка же, туточки, у нас — на Юбилейной, что с многоэтажкой рядом. А значит, место общественное. Разве можно-с… —Честнейшей, — думаю, — души… молодцы, с открытой, доброй, лучезарной и красивой, на все тридцать три, улыбкой. Потому… я к ним сразу с резко насущным вопросом. — Товарищи комсомольцы! — обращаюсь к ним. Вежливо так… деликатно, аки к полюбовнице. — Дрейфую, мол, ребятушки, сбился с курса. Цугцванг. Как, — вопрошаю их… мимикой, — попасть на тот островок, что напротив! Мне бы, говорю, туда — по ту сторону скоростной трассы. Мне бы, — сказываю-с, — передислоцироваться, марш-бросок, так сказать, совершить! В общем, через дорогу! Иначе,— говорю,— тапочки ныне мне белые примеривать. Из парусины. И языком тела, а скорее, ноги… одной, показал направление. На окно. На подоконник. На кота и его лапу… с большим кулаком. Высоко, верно, я тогда ботинок задрал, коль ученики сразу всё поняли. Без повторения. И оценив умным взглядом всё изложенное в молчаливой просьбе, эти орлы подхватили тело моё под белые рученьки и ватные ноженьки и в один миг, галопом, домчали — до противоположной стороны. Перебросили. Ну… Все двадцать пять метров и сорок сантиметров. (Сам считал… позже.) Поставили напротив: окна с подоконником, и кота с его лапой — с кулачище. Кентавра. Ага. —Может вас, добрый человече, — мило вопрошают те пионэры, — до самой двери сопроводить, где сердитый котяра вас на подоконнике поджидает? Вам это ничего не станет. — Что вы! Что вы! Мне, — говорю, — ещё обдумать надо всё, как следует. Хорошенько. А вдруг, меня плохо там, в квартире — поясняю, — примут! А как, вдруг, сковородой! А как, враз, ухватом! А ежели, скажем, синхронно! Вишь, — сказываю, — кот-гадёныш, а и тот недоброжелательно зыркает, подлец! А я его, дурень, мясом всё… мясом пичкаю. Вишь, пялится то как, а какой, скажи, кулак с одной лапы состряпал. Будто молот! Ага. Вот стратегию и тактику обдумаю, дескать, тогда и ринусь — на покорение третьего этажа, на захват своей, в комнатушке, территории. —Нет-нет… что вы — не под диваном. В целом, взаимоотношения у меня с жителями квартиры вполне хорошие. Да и в почёте я у них. Вроде… А то ещё и возвращаться придётся. И хлопцы убежали. Видно было, что спешили. —Постой, душа усталая, забудь, забудь. Ну, постоял, позевал я на окружающий меня мир и, решился было телеграфировать без прелюдий в газетёнку нашу, местный брехунок — «Глухой край»… Благодарность хотел выразить пионерам-тимуровцам, хотя тут же и огорчился, что ихних фамилий забыл спросить. А ручонки то привычно, обиходно, таки, сунул по своим карманам. Да вот незадача — только дыру в портках и нашарил, которой там и не было никогда. А тут, вдруг, как гвоздём рвали, распоров совсем не по шву, что и подмастерью не залатать. Раз руки сунул, два, десять, да хоть сто раз суй. Нет средства связи, нетути смартфона моего. И всё… И где, спроси, я в это время был… когда карман драли. Так с пионерами. Хотя… чёрт его знает, но я же с того берега только что звонил на озеро, что добрался, дескать, до дома отлично. Мир, мол, не без добрых людей. Синдром помрачения сознания, ибо оболванен и зомбирован был, как никогда. —Эгей! Эй! Э-ге-гей! —запищал… или хотел завопить я. Ан, хренушки. Ни души. Тех тимуровцев-проходимцев уже и митькой звали! И след, скажи, их простыл! Фьють… и точно ветром оных мелких пакостников сдуло! Вот как, скажите, можно было ученикам не доверять. Ведь они же не депутаты, чтоб вот так прилюдно взять, да и надуть: доверчивого, коммуникабельного и спокойного их соплеменника. А мы то в их годы бабулей, помнится, препровождали, да хотя бы — до первой лавки, но ведь не обижали. И чтобы, ни Бог мой, где уронить. Вот и познавай мир во всей его красе, пока аккуратненько не пристроишь свои тапки — в углу. Ну… эти, мои тимуровцы, видимо, ещё хорошо в школе учились. Вона как шустро сорганизовались, спелись и быстро провели — спецоперацию. На лету, скажи, всё схватывают и, берут всё то, что плохо лежит и халатно хранят. —Со мной то ещё хорошо обошлись, выкрав аппарат, а соседу, надысь, помнится… и по мордасам дали. Возмущаться, видите ль, стал дурачина. Тоже, наверное, не бухгалтер, так как мог бы и сосчитать, что на два их рыла четыре кулака приходится и столько же носов обувки. А уж, сколь пинков пришлось по его телесам — не сосчитать и всем колхозом. И калькулятором. И ведь тот и не жалился никому. А что, скажите, бестолку. Таки до сих пор странный, жалкий и смурной у дома всё бродит… будто в воду опущенный, что и меня другим именем ныне кличет. Отож… Словно с Луны свалился. — Парамон! — орёт. — Сукин сын! Парамошка! Почто, дружище, не откликаешься! Пятница ведь сегодня… пивной бар ждёт. — А как, представьте, мне ответить, коль я не Парамон, вовсе, да и Парамошкой никогда не крестили. А коль на зов отозваться, так люд меня самого за чудного примет. Да я и имечка то отродясь онаго не слыхивал и пиво не люблю. Дислокация мозга, верно, или язык так повело. После побоев. Вот те, скажи и, тимуровцы… ети иху мать! Всё это вызывает уныние. Даже жаркое весеннее солнце не радует, а скорее, раздражает. Мир окончательно сошёл с ума. —Фу-ух, главное, что жив… всё это не смертельно. Поучительно даже… Конечно, не покусились бы, нежели бы знали эти щипачи-приматы… с дурной наследственностью, что на районе братва за меня по праздникам иногда бухает. Это когда я их корешку оказал помощь. В освобождении. С этим тимуровским движением, вообще, беда. Вот, намедни, ко мне мужик из крестьян приехал. Самый, что ни на есть — настоящий. Стоящий… от сохи. Павлом Григорьевичем, скажи, все его уважительно кличут. И никак, не иначе, ибо заслужил. Даже бригадирствовал много лет. Так, он мне последнюю новость сказал, что драка третьего дня у них случилась. Бились мужики до крови и чуть ли не до смерти. А за что, спрашивается. Вы не поверите… за кусок хлебушка. А вернее, за домашнюю утку. Одна вдова, а вернее, вдовинушка, ибо добрейшей души женщина, что и телом, с упругими блуждающими ягодицами, не стара, и душой молода, и костью крепка, да и лицом мила очень. Нет, это не та зажигалка, у которой за плечами десятки горящих изб и сотни коней. Под уздой. Эта красива… неча и говорить, ибо видывал я её когда-то, в молодости. Да-да… и слюну ронял. Так вот, значит… Пригласила она из своих же местных, сельских, тимуровцев — двоих братанов, однояйцовых, по нужде. Да не хи-хи… а чтобы огород её непаханый с осени, перелопатить… Ну, мужички то здоровые, проспиртованные — руками, значит, весь, как есмь, гектар перепахали; всю целинную землицу, как есть, перевернули. На штык… в глубину. И всё, вроде как… свободны. А наёмные работники в очи хозяюшке жалобно смотрят, сами пунцовыми стали, а взгляд робко роняют: то со штиблет на утку, то с утки на обувку. —Миль пардон-с… конечно!— говорят.— Но нам бы с собой уточку, что вона у вас, Любаша, в сенцах ощипана. За работу-с! Только тогда до той хозяйки дошло, что работнички то её хоть и безотказные, но поди не жравши — с самого утра. А может и несколько дней… кряду. Ну-с… покормила их Любава, хотя её Тамарой, кажется, крестили. Ну, какой грех, коль ей по нраву так зваться. Ну… по чарке-другой — за урожай богатый выпили. Будущий. На посошок. Тут и одежда, как бы… лишней стала. Отож… духота. Нет, но… стоит ли бояться своих желаний. Тамара с Любушкой то думали, что эти кони, как в борозде и за столом, будут. Ей то молодцы какими виделись: импульсивными, страстными, горячими, будто джигиты… босиком — по углям, горящим; словно кобели, коих и на цепи не сдержать; аки самцы, которых и маменькам с жинками под замком не удержать. Смотрит красава-бедняжка на самцов-многолеток, а у оных и запал уже не тот, и силы, и огонька в глазах уже, как при встрече, нет, и прыть то куда, скажи, подевалась, что до работы была. Отчаялась краля. Огорчилась… что вздохнула, говорят. Вдовушке Любушке, будто крылья подрезали, и что она могла после застолья думать, что кто-то из братанов наберётся смелости, да всё же дерзнёт покуситься на её священность и неприкосновенность, ибо сколь годков то без ласк, нежности, любви и мужика. Но стала понимать, что тимуровцы-тимуровцами, но ныне этим помощникам надо только утку заполучить за выполненную работу. И всё, ибо эти гнилые души только и волнует вечно голодный желудок. Инопланетяне просто… не иначе. До чего, скажи, мы нынче дожили. Так, трёпа, пустозвонство, тары-бары-растабары, бла-бла-бла… Выходят все вместе из хаты, гля… а утки то на месте и нет. —О, горе-гореваньице! Отож… страсти-мордасти! — заорали бедолаги голосом кастратов. На бегу простились братаны те, однояйцовые, с приветливой хозяйкой и, прямым ходом к дружку своему закадычному, безработному ноне — Васярке. На запах… птицы, что из семейства утиных. Что-что… а нюх то, как говорится, не пропьёшь. Нарезали-нарезали они круги… вокруг да около, нюхали-нюхали и, вдруг, учуяли. Забегают во двор к сотоварищу, а на огне костра уже в металлическом чану бурлит и варится что-то. Открывают… точно — птица, заработанная ими пОтом утка. Уже и жир, скажи, успела та стерва пустить — на поверхность. И закипел тогда, знаете ль… не только разум возмущённый. Вот тогда то… и пролилась кровушка. Тогда-то и произошло массовое избиение лепшего друга Васярки братанами однояйцевыми, так как жратва для них: есмь не только харч, а ещё и топливо, которым они зарабатывают на ту самую еду. Вот, такой, братцы, и получается круговорот кормёжки в асоциальных слоях нашего общества, о чём и кремлёвским трибунам точно неведомо. —Ведь так, — сказал гость, — избили Васярку, что одно бельмо его в ноздрю до сих пор заглядывает, а другое — в ухо. А вы говорите о каком-то социальном равенстве. Плевать им, граждане, на идеологию и угрозу войны: они думают о том, как бы выжить, где съестное себе на ночь раздобыть! А где этой прослойке квалифицированных неработающих найти работу, где применить свои профессиональные познания, опыт и силушку. Полстраны здоровых мужиков — на Север нефть добывать угнали, полстраны, оторванных от семей, в Сибирь газ извлекать загнали. А как, к примеру, тем дипломированным быть, кому пенсион ещё не светит, а работёнку… и ту за взятку космическую предлагают. — Вот то-то… и оно! А ещё, — говорят, — на них, по воле барина, новый Законопроект готовят — о тунеядстве. Это тонкий намёк на то, чтоб готовили те мыло и толстую-толстую верёвку, дабы не оборвалась. Мало, значит, тупорылым законодателям тех самоубийств, кои ныне захлестнули всю страну. Где она, скажите, высшая справедливость… Только не посылайте меня, ну-с… пожалуйста, с этим вопросом — к знакомому гинекологу. Не хочется мне слышать его ответа. — Паскудство, это, братцы — мерзость! Ну, ничего! Имеющий уши, да услышит. В переводе на русский: «Вы нам ещё — за Севастополь ответите!»… |
|
|
| Всего комментариев: 1 | ||||||
| ||||||
