Главная » 2018 » Май » 28 » Сказ про белого бычка
12:18 Сказ про белого бычка |
| Ложь, повторенная тысячу раз, становится правдой. (Йозеф Геббельс) Единожды, молвят, попа ершовского доставили в медвытрезвитель. В рясе. Подшофе. Можа и со службы… не знаю. Не по нраву, – говорят, – пришлись местному батюшке палаты кирпичные, не по нутру ему оказались, ишь, милицейские апартаменты и иные строения. Воротило, сказывают, церковника: от скудости, бедности и убожества хмурых казённых помещений. Посему… служка и давай: безобразничать, проявляя: недовольство и брюзгливость, нервозность и волнение. Почему тот и стал: агрессировать, бузотёрить, да хулиганить, размахивая увесистым золочёным крестом, на цепи, пред личностями в форменках, выражая явное неуважение к полисменам… их низшей разновидности. — Соизвольте, – кричит, – сатанинское ваше отродье, доставить меня к попадье, мол, матушке… и ожидающим, мою светлость, верующим! Будьте любезны, – шумит, – сущие богохульники, сопроводить отца святаго — до палат каменных, что на Почтовой! Иначе, – голосит, – прокурора ко мне, демоны, Государева человека! — Срочно... — Я, мать вашу, – верещит, – кощунники, сообщу ему, дескать, о тайном похищении духовного служителя верующего нашего люда и кающихся душ! Я доведу, мол, до высокого чина, что по бесовской вашей милости был лишён свободы и общения со своею паствой и прихожанами — церкви нашей Христовой. Но не помогли священнослужителю: ни воинственная риторика, ни угрозы, ни нескрываемая злоба, сопровождаемая приступами истерического невроза. — Ты, эфто, – ответствует попу красный картуз, – уважаемый человече, здесь слишком то: не щетинься, не пузырься и не ерепенься, не искри и не лезь, ради Христа, в бутылку! Не печаль и не хмурь бровей своих чёрнявых. Не надрывайся-де… а то вот лопнет, мол, терпение наше, и отходим дубинушкой, аки простого смерда-греховодника или хуже того, сделаем тебе, чёрту долгогривому — «ласточку»… — Век сие крещение, дескать... помнить будешь! — Не испытывай-де… голубь великатный, нашу толерантность и снисхождение к сану твоему церковному. А прокурора, – говорят, – мы вам сможем организовать, ибо он или тот, который репрезентировался оным пред нами, находится в столь же… незавидном положении и неприглядном свете, как и ваша, монаршья светлость! Ага… в соседней, рядом, камере. Сие неведомо мне — быль то иль небыль, правда то иль кривда, а можа и гольное враньё, но оную сказку сказывали мне наши, советские милиционеры. Всё это было бы смешно, когда бы не было от неё так грустно. Нет-нет… не мне, а моим, уже усопшим предкам. Пусть они покоятся в Доме Солнца и от суеты земной в Миру Всевышнего. Проживал когда-то надо мной сосед, уроженец с предалекой Хохляндии, гражданин Неценко… плюнуть бы ему, чёрту лысому, однако ж… в мурло. За всё. Плут был ещё тот, как, впрочем, и его супружница, крещённая маменькой своей — Тонькой. Такая, знаете ль, свободолюбивая архи-бесовка… с худосочным, нескладным телом и железным лицом, коя очень уж... похотлива была и совсем неравнодушна к тем: кто при галстуке, а особенно, при должности. Вестимо — в портках… Как захочет, плутовка, пыхнуть к своему распутному ухарю, на сторонку, таки… жди, благоверный, ожидай от неё, чертовки, неприятностей. Ведь… али домой переспать не пустит, али хуже того — жандармам сдаст. Славная, пардон, для залётного чужака была беспутная бабёшка, хотя… я не видел у неё ничего бабьего, а именно: дикого животного и пещерного вожделения, которые могли бы сами по себе: влечь, манить, будить у любого нормального мужика: похоть, желание или страсть. А это, оказывается, дано не каждому индивидууму. В педикюре, маникюре... при лифе. Хотя… оной блудливой мадам тогда и искать то особо никого не надо было. Работая на пищекомбинате, и выпекая сладкие ватрушки с плюшками, она не отказывалась и от фривольных ухаживаний начальствующего над нею субъекта… Мормона. Кобельеро, надо сказать, ещё тот. — А вообще, не приведи и Богородица… такую развратницу кому-то привести в хату! Маме. Не они ли это, – ноне думаю, – и меня, вкупе... с сатаной, тем временем, ввели в искушение! Ага… совратили. Ведь именно с тех самых пор, так, скажи, и тянет налево. Так и влечёт на сторону. И к каким бы я знахаркам и ведуньям не ходил… ночами, дабы отговорили от оной греховной напасти, так одна только пагуба, осложнения и ещё худшая порча, но никак не исцеление. Ведь воспламеняюсь, вишь ли, от одной спички… и дышу потом лишь одним лёгким. Отож, чрез носопырку... и одной половиной дыхательного органа. Тонька то ладно, ни к ночи будет помянута, баба, пардон, была в табуне — ходовая. В употреблении. Но разве можно простить и забыть Мормону, как тот самец увлёк в своё логово и чернявую мою, смазливую одноклассницу. Пускай я её только и полюбливал, в школе, но в конце концов, обидно же… право. Звучит нелепо, но узнав об этом, я после их адьюлтера, и ревновать её перестал. Совсем. Извиняюсь, братцы, отвлёкся. О чём это я. Ах, да — о соседской сладкой парочке, в семье которых царила свободная любовь… во всех её, капиталистических проявлениях и европейских извращениях. Но неприятности на мою светлую голову свалились не от супружницы, а от самого Неценко. Единожды, помнится, махнул он — поллитровку. Ага, на каждый зрачок и плывёт, видите ль, фрукт… по улицам, рассусоливая о тщетности бытия, о раннем и нелепом своём, тренировочном браке и некой безысходности. В жизни. Однако, тот не просто шёл, а маршировал, размахивая авоськой. Так бы всё, конечно, ничего, если бы из той плетёной сетки не выглядывал, тупо посматривая на проходящий мимо люд — топор. Да-да, самый, что ни есть… настоящий, металлический — с красивым и резным топорищем. Ручной работы. Ну-с… парень и дохороводился. Нашлись благодетели и пред нескладной фигурой соседушки, находящемуся навеселе… тормознул милицейский ворон, и выросли перед ним глупые тела «архангелов»… с широченными, на погонах, лычками и их постоянными спутницами по жизни: упругими, гибкими и эластичными дубинами. — Ты, – культурно спрашивают мирно них следующего, гражданина Неценко, – куда это, мол, поспешаешь, пьяная твоя морда! Ты, дескать, пёс смердящий, почто здесь, по прошпекту Интернациональному строевым шагом круги нарезаешь! Откуда-де… у твоей стоеросовой фигуры, самое холодное из всех имеющихся ноне в мире холодных — орудий убийства! И по загривку дубиной... дубинкой... дубинушкою, а к виску озорника дуло пистоля. — Ха-ха! Тысяча чертей! – пытался возразить гражданин Неценко, сорвавшись на фальцет. И ну… пред служивыми заискивать, да ломать шапку. – Что это вас заставило при почётном инженере буровых работ так собачиться! Что это, вдруг, вас впечатлило так, что весь ствол в моё ухо затискали! Не слышу же ни черта, да и больно-с… — Ты, шут шелудивый, – интеллигентно вопрошают милиционеры, поводя из стороны в сторону кулаком у его пятака, – по чью же это душу Божью с оным заточенным колуном собрался! Ты, пёс вонючий, где этот острый ледоруб спёр! На такую сумятицу и сумбур успело, однако ж… собраться много любопытствующего и дошлого уездного люда. Да и как тут не табуниться, коль любит у нас народ такую пакостную картину наблюдать. Лицезреть. Мёдом нашего брата не корми, а дай ему на оном скандальном сборище побывать. Отметиться. Сущая благодать для местного жителя — видеть подобное зрелище лично своим оком, окунувшись в любой скандал собственным рылом. Это, к примеру, как для жениха мальчишник или, скажем, ночной просмотр для сельских пацанов через запотевшее оконце в бане — помывки и купания сексапильных там голых девчушек, али в неглиже. Вестимо… что пять минут просмотра оного безобразия, а россказней, мать честная, на цельный месяц, а то и на весь год. Кто от кого, вишь ли, носком туфли огрёб пинка, а кто кому-то и в глаз саданул... кастетом. Кто кого-то лесом или полем послал, а кто кому-то и к сопатке приложился, пустив кровушку. А это, извольте-с... уже есмь — членовредительство. — В морду, – орут, – ему! В харю, бандиту такому… с большой дороги! Ишь, шайтан, чего удумал… с топором по улицам шастать! Ишь... хлебало раззявил. Страшно уже и из хаты нос высунуть! Нельзя уже и кислорода свежего с неба глотнуть! – сетовали и скорбели со стороны одни, брызгая по сторонам ядовитой слюной. — Вы что, сдурели! Господи, – завозмущался гражданин Неценко, – вразуми, наконец, фараонов! – кричит, забившись тот в конвульсиях. – Супруга который день не открывает мне входную дверь, а топор сей является лишь плотницким инструментом, но никак не орудием преступления! Что это вы, челядь безрогая, мол, здесь, в людном месте творите… вытворяете, что вам вздумается, что вам заблагорассудится! Я, – кричит, – дескать, управу то на вас быстренько найду! — Я вас-де… собак, на чистую воду выведу! Слово за слово, но кто бы мог ожидать от верзилы крепких и матерных рыданий, которые последовали от оного актёра и клоуна. Вытаращил глазищи свои большущие, залил кожу багрянцем, и откровенно рассопливившись, пустил слезу с сукровицей из лица, чем растревожил всю публику, словно улей; всполошив массу городского люда, разом слетевшегося, аки мухи на медовуху. — Ба… Собрались – думает Неценко, – даже те, на кого и не рассчитывал. И что на работе мне не сиделось, не пилось, не болталось. В компашке. А советские милиционеры так: цивилизованно, негрубо и кулюторно давай: крутить и пинать соседа — в свою: собачью вонючую, без вентиляции, кутузку. Едва, скажи, и запихали его двухметровое тело, кое-как сложив там его вдвое. Напополам. Тут-то, с новой силой и раздался истошный соседский вой, оскорбляющий разум… горожан. — Дармоеды! Жандармы! Террористы! – стал возмущаться и возражать за ним уже и сам народ. Матом. – Оставьте, мол, в покое советского товарища! Отпустите-де… домой земляка — строителя коммунистического нашего светлого! Дожили-с… что нельзя труженику страны Советов и пригубить уже опосля работы! Это же ж… исчадие ада, да разве они нас поймут. — Предать, – кричат, – шайтанов… в портупеях — анафеме. Расталкивая друг друга локтями, сограждане возможно и вырвали бы своего земляка из лап стражей закона и правопорядка, однако, очень уж... они испытывали боязнь к резиновому, наотмашь бьющему, оружию милиционеров. Но чем больше были овации и попытка оказать бедолаге «медвежью услугу»… тем больнее это чувствовал сам Неценко, рвавший на себе волосы, и испытывая, тем часом, на своей шкуре то прорезиненное изделие лауреата, чёрт-те... какой премии. Однако… с каким бы хомячьим упорством ни отбивался сосед от постовых, как бы не возмущался люд их защитниками, таки… скрутили те каланчу и доставили его в околоток, бросили на кушетку, оставив пребывать в эйфории. Радужные перспективы спасения соседа разом улетучились… рассеявшись, как дым. А вот и самое в сей истории главное. Поутру… на первый же заданный Неценко вопрос, тот хулиган… в графе — доставленного в участок лица, взял... да и указал мою фамилию — вместо своей. Хорошо, иной раз, знакомые мне работники органов милиции, разобравшись в циничном обмане и фальши, звонили, сообщая о чёрт-те… откуда взявшемся, моём однофамильце, коего в городке то не существовало. Мы разбирались с компетентными на то лицами — в подлоге, долго закатываясь над тем, как смышлёный клиент Неценко их всех: объегорил, одурачил и провёл. Ага… вокруг пальца. Но единожды… оказия случилось, нет-нет, не с Вильямом, понимаете ли, нашим Шекспиром, а со мной и моей персоной. И как бы я ни пытался делать вид: что ни честь, ни портки, ни корма мои ни пострадали, но до родных дошло то, что однажды я, якобы, сменил место своего постоянного жительства на пребывание в околотке. Ага… в обезьяннике. И будто ночлежничал я там не один, а с местным нашим батюшкой, который при тусклом свете, тёмной ночью, на голосе, мне пел: «Оду к радости»… Вестимо, что никому и в башку не пришло… а возможно ли такое, априори — забрать в милицейское учреждение Око государево. Нет-нет... не знаю, как нынче, но в наше время никому из работников милиции и в голову бы такое не взбрело. А кому, скажите, вообще был нужен тот геморрой и лишние неприятности... с отставкой или вытуриванием с доходной работы. Должности. Единожды же, новый полисмен, ни в чём не разобравшись, а возможно, и специально, отправил сведения со своей сатанинской конторы, о задержании неизвестного ему гражданина… в губернскую прокуратуру — с начертанным там, кем-то, моим именем и отчеством. — Вот те… и нате, хрен, как говорится, в томате! Сказать, что я охренел — ничего не сказать. Переубеждать проверяющих было бессмысленно, ибо всё одно сделают по-своему. Эка… в Губернии, бездельники, тогда возликовали! Эко, как там, дармоеды, возрадовались. Ведь это же для них командировка, а то значица: и угощения, и мясо дармовое, и масло халявное, а ещё и целый набор овощей и фруктов с полей колхозов и совхозов, на зиму. С периферии. И вот они уже здесь… — Тю… Эка, право… какие вы скорые! Только ведь что звонили. Что же, – говорю, – касаемо моего дела, которое вас интересует, то разбирайтесь сами. Только всё это, – поясняю, – бред сивой кобылы! Я ж… всеми фибрами души горю — в работе! Я, можно сказать, днюю и ночую — в процессах! В судах. Мне, – заявляю, – некогда даже глазом просверлить лиф новоявленной чудо-секретарши, дабы ейной грудкой налюбоваться, а не токмо её коснуться! Насладиться. А вы, чёрт-те… что удумали, а вы, чёрт-те… кому доверились! Это, видимо, мой соседушка, подлец, очередной раз подставил меня, дабы таким образом отмазаться, избежав наказания на работе, сохранив, при том, ещё и право — на премиальные. Точно… Провели чины губернские: опознание мутных личностей с очными ставками, допросили со всей своей холуйской прилежностью, запротоколировали всё с рабской покорностью и… по большому счету удивились, что в обезьяннике меня не значится в списке, а вытрезвитель, с чёрт-те... каких времён закрыт на амбарный ржавый замок, а весь его штатный состав распущен и получал уже пенсион свой — старческий. Пшик, что называется, получился, а не проверка, за которую подхалимов хвалят, поощряют и даже… награждают. Ну-с… и хрен ли. Уволили моего соседа, взыскали с него все премии, принесли мне лакейские извинения, затарили под завязку багажники автомашин: выпивкой, овощами и вещами, поводили пред моей переносицей перстом указующим, дабы никогда не шалил и не баловал, да и свалили — к чёртовой матери… по месту прописки. — Alles… По большому счету… надо же было кому-то оное высосать, отсосать из пальца, чтобы сделать больно. Нет, само собой разумеется, что мне все те кляузы и сплетни — до лампы, что мракобесы насочиняли. Всегда всех убеждал, что работал бы я, к примеру, сантехником или, скажем, маслопупом — вагонного депо, так никто никогда и не вспомнил бы, вообще, о моём на этом Свете существовании: ни хорошим словом, ни матерным словцом. А на какого, скажите, никудышного и даже поганенького руководителя не было доноса. Я, например, с такими не знаком. Но каково это было слышать моим родичам, которым, верно, и была адресована эта ложь. Ложь ради лжи, дабы она достигла своего желаемого результата: ошеломить, сразить, убить. Чтобы раз и навсегда… совсем. — И аминь!… Но не каяться же пред подонками, не челом же бить, преклоняясь пред ними, не падать ниц перед гнилыми душами и не расшаркиваться, в пардоне… перед мерзавцами. Чем, вообще, руководствуются недруги при вбросе в общественное сознание той или иной лжи, так граничащей с преступлением. Паранойя… Типичная паранойя. В болоте родились… в болоте выросли, а квакать, гори они синим пламенем, всё пытаются — по-королевски! Попам то ладно… вона за них сколь Святых угодников Божиих молится. А за меня некому было молиться. Мне мстили, таки… знамо за что. Ведь какой шорох мы тогда со следователями в трёх районах нашей Губернии навели, сколь тех звёздных полисменов обезвредили, что многие хапуги до сих пор глаз косят и желают плюнуть на мою новую туфлю. И даже на тень мою, мимо них… проплывающую. Однако, надо понять, что уголовные дела в отношении них возбуждались: никак — не за блуд, сладострастие и прелюбодеяние, и естественно, не за самогоноварение, а за злоупотребления служебным милицейским положением. За взятки. Нежели подумать, таки… они для меня просто говорящие пустые бестолковые головы, при лычках и звёздах на погонах, на которых и внимания то негоже, вообще, было обращать. «Не рой, говорят, другому яму — сам в неё и попадёшь!»… Так оно и вышло… всех подозреваемых суд в конце концов признал — осуждёнными. Мне, вишь ли — хрен по деревне, а вот родителей зацепило. Помнится, моему спокойствию и безразличию, наплевательству и откровенному хохоту на все эти: наветы, сплетни и слухи… они, известное дело, не возрадовались. Оно и понятно. Для них, проживших суровую жизнь, никогда не нарушавших ни Закона… ни моральных и нравственных устоев социального социалистического нашего общества — это глас народа, вопиющего рядом: не только им в ухо, но и родным и друзьям, приятелям и соседям. Знать бы тех подонков, таки… тем временем показал бы: с какой стороны хлеб мажется маслом, а с какой — горчицей! Хотя… их сам Господь наказал, направив: холопствовать, прислуживать и подхалимствовать — в жандармерии. И как тут, скажите, Гоголя нашего, Николая Васильевича, не вспомянуть, что такие мелкие и подлые людишки, кои работали в милиции: подсидят, продадут, обманут, а ещё и пообедают с вами! Недурственно сказано! Совсем недурственно… |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |