Главная » 2010 » Апрель » 23 » Прощай школа
22:48 Прощай школа |
| Жить торопились… чувствовать спешили! Надеюсь, граждане — хоть вас, день прошедший, одарил позитивными эмоциями. А я таки расстроен. Очень. Хочу назад — в СССР. Не приемлю я нынешние моральные устои, от которых депрессия, что не выйти из неё, да к тому же… и провоцирует ностальгию по нашим, прежним — золотым денёчкам. —Ой-ля-ля… Смотрю… вот ноне опубликовали, что выпускные вечера в школах всё чаще становятся похожими на сборища проституток. И как вам такое слышать. А мне противно-с… То ли дело, когда мы выпускались… Правда, в прошлом веке, но память, до сих пор, меня… не только ласкает и будоражит, но и возбуждает. К повествованию переходя, поясню… Дабы классно отпраздновать, рванули выпускным классом на самое дальнее, от всего мирского, озеро, чтоб не мешать своим предкам думать: о нашем будущем, о дальнейшем обучении… и, о счастье их, естественно, одарённых отпрысков. Кто бы в том сомневался. И ведь никто тогда из родителей, скажи, за нас не боялся. Это, молодёжь — Социализм. Отож… Это, уважаемые — воспитание. — Ура! — кричали. — Ура! — дьявольски орали мы, вдали от дома и родных, аки резаные, надрывая свои, ещё детские, связки. Эвон как… Конечно, радовались. Как не ликовать, как не веселиться и не тащиться… А бывает ли, скажите, что торжественнее у молодёжи в этот период жизни, чтоб, к чёртовой матери, забыть: класс, и, к примеру, географию, вместе с древней, да шамкающей её географичкой… в ажурных и пронафталиленных худых чулках — Клавдией Васильевной, над которой потешались тогда сами учителя; вычеркнуть, к едрене фене, из памяти… постоянные драки директора школы Назаренко с завучем Гаврилятовым. Царствие, тем педагогам, Небесное. (Хорошие бойцы смешанных единоборств ныне были бы.) А интересно всё же: росли… росли, вместе, учились… учились, уму-разуму. А тут на тебе… Разом, вдруг, повзрослели. Мы начинали жить, мы начинали любить, и рвались, будто табун лошадей из стойла — на свободу. И поныне витаю, где-то, в облаках. Наверное, с «Кагора»… Точно. И вот лежу я на спине, а рядом чаща кедрового леса, а поодаль… сосновый бор. Через речушку — дуб, ясень. Там же и клён… и ель, сосна. Дремучий лес. Ага… в мозгах. В сознании. Да какой, к чёртовой матери, лес... Какая, граждане, может быть растительность… если только под мышками. Ах, мечты — мечты. Лезет в голову всякая хрень, ибо от безделья тогда, помнится, маялся. До того выезда на природу… не видывал я растительности иной, кроме вяза, да тополя, а всё степь, да степь кругом. Слева степь, справа… Везде эта чёртова степь… хоть караул кричи. И суховей. На Север то люд рвётся хоть за полярными надбавками, а почто живёт народ в Поволжье, непонятно. Потому только, что родительницы наши здесь разрешились — от бремени. Это надо же… И именно в этом степном краю, куда Самодержица Всероссийская ссылала со Всея Московии, да Петербурга, неугодных Романовым… людишек и преступников всех мастей. И этапировали их, в наказание, сюда — за Волгу, в степи знойные, дабы заселить просторы российские. А тогда я лежал, думая о будущем, о далёком Севере… где тоже не житьё людям, нежели птица на лету и, та у ног людских ледышкой падает. И не запах тайги, вовсе, люд прельщает, а туман уж — тем паче… Думы были мои и о Вологодчине, откуда партия направила деда моего, как специалиста — на подъём животноводства. И какого лешего, спросить бы его, он сюда, за Волгу, попёрся… где суховей, что глаз не открыть, так задувает, так жарит… и без степных, скажи, надбавок. А как бескунак — с Казахстана… таки совсем беда. Просто мука-мученская. Как в апреле со степи задует, таки не знаешь, что одеть, куда спрятаться… и где укрыться. Даже в кровати. Сущий сквозняк… повсюду, что и не увидеть глаз в тебя влюблённых, ибо днём они с прищуром — от палящего солнца или бурь магнитных; вечером — от пыли со степи… а ночью — от бесстыдства. Тем и занята молодёжь Поволжья, чтоб только и прятать, да скрывать свои зенки, оберегая их от внешнего воздействия. Постоянно. Птицу, в нашей сторонке, поющую… и ту не увидеть. Мечта — на сову, одним глазом, посмотреть, да дятла услышать. Да где тут… Вот, то-то, и оно… негде. Разве что, в зоопарке, и увидишь какого-никакого зверька. В поле же одно вороньё чёрной тучей кружит над головой, что и на душе пасмурно… и на сердце тревожно. Всевышний видимо долго выбирал, где аисту меня, в пакете, сбросить. И ведь бросил. А за что, спрашивается, за какое-такое наказание… Ладно, взрослым нет-нет, да брал грех на душу — баловал. Озорничал… в стогу свежескошенном.Страсть, видите ль, любовное влечение… или кто-то от этого застрахован. Сомневаюсь. А чем, скажите, в младенчестве то я мог провиниться, что явился на Свет Божий там, где, как говорится, и Макар телят не пас. Ни леса, скажи, ни моря. А тогда… лежал и видел пред собою пруд, заросший камышом, где кроме верблюжьей колючки, нельзя было найти другого цветочка — один бурьян, да ковыль… Повсюду. Захочешь одарить понравившуюся зазнобушку красивым цветком, так не отыщешь. Васильки ещё, нет-нет, да завидишь… и то не в год високосный. Вот ковыль — это да, это всегда, пожалуйста; в любой час… и в любом количестве, нежели хочешь неприятности иметь. А их и без ковыля всегда хватает. Ежели глаз на юг скосишь, то узришь иву иль березку какую, да и ту ещё поискать надоть. С недельку. —А посмотрите-ка, на разрез глаз жителя левого берега реки Волги. Вот где страсти-мордасти… То-то и оно, ну-с… чем — не братья-монголы. Нежели завидишь ты, гражданочка, вместо глаз… два симметричных разреза, с нависшими над ними лопухами бровей, яко у певца Коли Бельды, либо с ярко выраженным косоглазием, налево, аки у Савелия Крамарова, таки знай, что тот прыщ — с левого берега реки Волги. Сразу же… беги, лети от онаго любвеобильного прохвоста и, не трусцой… вприпрыжку, раздумывая. А скачи — галопом… без перекуров и остановок. Обманет… ибо никогда ты первой для него не будешь. Своих он здесь выбирает. Ага… с косинкой — в глазу. Поломает, исковеркает и загубит жизнь твою молодую, к чёрту, и не заметишь, как, где и когда. А сеновалов, да копен духмяных… здесь, знаете ль, аки грязи. Как и прудов. А память свежа… будто фильм вновь просматриваю. Эка-а… Вот смотрю, нашли-таки, наконец, одноклассники зелёную лужайку, где можно забыться с мечтой: о далеких стройках, о голубых далях. А тогда, скажу, спрятались мы от всевидящего ока своих родичей и, с детской непосредственностью, устроили себе праздник. С бардаком. Отходную… так сказать. Вроде и грустно… Да нам ли было грустить, и тогда-то всё и началось. Тост следовал за тостом: «За окончание нашей школы!»; «За высокие Гималаи!»; «За Байкал!»… И прочее, и иное… будто у кого-то на руках имелся уже в край тот, далёкий, билет. И опять за всё: голубой, голубое, голубые — мечты, дали, стройки. Плодово-ягодное вино лилось: в рюмки, стаканы, яичную скорлупу. Мы дарили и получали в ответ — смех, улыбки, поцелуи. Приключения начинались — не по сценарию. Жизнь начиналась — с ошибок. Разумеется, своих. Мы сорвались… продолжая кричать. —Жизнь коротка — не зевай!»… Впервые… всем выпуском, мы вырвались на природу и вся и всё было чертовски красиво. Напрочь был забыт язык тургеневский, и нам, молодым, казалось, всё было дозволено. Купались, прыгали, ныряли с высоко склонившихся над водой деревьев, с тарзанок, заставляя сексуальных девчушек обращать на себя внимание. Горячечная, нетерпеливая и бурная фантазия бросала нас — в жизнь. Магнитофон же просто разрывался, что динамики придерживали. Ну да… пятками. —Хмуриться не надо, лада! Хмуриться не надо, лада! Для меня твой смех — награда! Лада!… Засохший хлеб, хрустящие солёные огурцы — хороша же снедь… А вот и пойманные рядом, в пруду… раки, а тут, вдруг, и гости к нам — отара овец. Однако, там, видимо, были одни бараны, так как овцы прежде подумали бы, чтоб без чабана приблизиться к весёлой-развесёлой ватаге. А зря к нам те бараны так близко подошли… Зря. —А вот и шашлык к нам!—только и сумел сказать один из одноклассников, как пошла в компании движуха. Нет, не стоило ему намекать, не должен был он так рассусоливать. Вслух. Ведь каждое брошенное, ненароком, слово было для нас — руководством к действу. И вот орава — на отару… Пыль столбом… Ругань, смех, вопли, возгласы. —Ату-ату! Улюлю́! Усь… Хватай, держи его!»… И вот барашек в руках. Он дрожит Он рвётся… вырывается. И тут сердце молодого барана пронзил клинок. Охотничий. И тишина. И непонятно… кто же это мог сделать. Да никак… классный руководитель. Живодёр. Кровь хлынула, но все остались безучастны к жертвоприношению — во имя чего-то, во благо кого-то. Отведав горячительных напитков, мы свой выпускной считали праздником жизни и крайней для нас необходимостью, при которой можно было смело забивать и этого молодого, на шашлык, барашка, дабы хоть на нём выплеснуть весь: темперамент, задор, энергию. Молодёжь жаждала веселья… Все носились и чертыхались — с гиканьем… И суетились… бегали. Выпускники не желали уже слышать песнь голодного брюха; юнцам надоело замаривать червячка… домашней снедью. Считая то безобидным поступком, мы, ни в коем случае, не допускали оное действо за какое-либо деяние. Тем паче… преступное. Само преступление нами не считалось преступлением, а потому кипела работа и туша разделывалась, солилась, перчилась и готовилась на огне по… и, без рецепта. А девам юным уже и одежда показалась излишней и, они ни в чём не желали уступать мускулистым ребятам. Это были: здоровые, задорные, страстные, резвившиеся сексапильные кобылицы, насовсем покидавшие стены родительского дома — в поисках достойнейшего из достойных. Ох, и шалуньи… Ох, и проказницы… Ах, юные стервы-забавницы, вожжами не поймать. Ведь всё внимание лишь к ним приковано… все слова и поступки были им адресованы. (Вот ноне бы… да в ту степь. Ага… в тот табун.) Радость… с прошлого века, а я захлёбываюсь. Слюна, господа. Извиняюсь. Перерыв… я за платочком. За сопливчиком я. Ей-ей… захлебнусь, к чёртовой матери. И вот, выпускницы стали, вдруг, стряпухами… и с ловкостью: резали, мешали, отбивали, готовя кушанье… молодцам, походивших на жеребчиков, застоявшихся в конюшне. А крики своих юных чад, их пламенные призывы, рвущиеся издалёка и от души, родичи заслышали за десять вёрст. Эти были возгласы, напоминавшие им рёв телушки. Ага. После первого отёла. И в семьях тотчас решили, что наступил конец их родительской опеки, что закончилась их власть над любимыми детьми. —Свобода! — доносились до них призывы юнцов. Издали. Однако, родителям, далёким от детских забав, только и слышались: «Страсти по Матфею!»… А нам… молодым, да ранним, опостылел этот убогий край, поднадоело всем это царствие тоски и грусти — со съёжившимися и покосившимися, ожидавших своего сноса, избами; наскучила, осатанела и опостылела эта тёмная провинциальная местность, с дымящимися по субботам баньками — «по-белому» и «по-чёрному»… Очертенели и безлюдные подворья… с собачьими конурами и псами, каждый второй из которых, совершал попытку суицида на своей же цепи от сторожевых будок. А пирушка продолжалась… В отсутствие шампуров, мясо свежее, тёплое, молодое, нанизывалось на ветки ивы, кусок к куску, ломоть к ломтю, шматок к шматку. А между ними, для сочности — красные помидоры, бурые помидорки; доля к доле… долька к дольке; поплотнее… плотнее. А сверху — вином-с… вином. А слюна то… опять — слюна. Вот-вот, захлебнусь… сейчас, к чёрту. И вот запах шашлыка уже разносится по окрестности и снимаются первые шампура. Ах, бывает ли что, его вкуснее. Нет-нет… конечно, не плохой натюрморт на застеленной скатерти. Все запасы, верно, припёрла из дома молодёжь: и грузинское кахатинское, и молдавское — «Лидия»… Да и без вина, голова кружилась. Молодость пьянила нас. Юность дьявольски веселила. Смех неудержимо взрывался по… и без повода и хотелось делать друг другу только хорошее. Пока одни готовили жаркое... и пробовали на вкус, другие, купаясь в речке, заметили двух мирно плавающих гусей. Один серый — другой тоже. А проворства хоть отбавляй… А потому, ловили… но не только гусей, а лавливали кураж, баламутя воду. Что тогда там началось: риск, стремление кто-кого, кто вперёд. Мати мои… Игрища ребятишек, с заметно выпирающими гульфиками, ныряющих под гусей и веселивших подруг на берегу, окончились печально. Для гусей. Я помнится, тоже нырнул, и хрясь. О пень… Не прическа б — «аля-Федя Бунтарчук»… изуродовался бы, к чертям собачьим, погнув и позвонки и копчик… Ниже спины. А всё из-за чего, спрашивается. Из-за пернатого… домашнего гуся. Водоросли цеплялись, сдерживая нас, но мы рвались, словно кони на водопой. А девочки… А девчонки… А те уже натирали гуся серого… и второго тоже, аджикой, острой, как кинжал и душистой, словно майская роза. И на вертел, и на огонь, поливая сверху обильно: маринадом со специями — «Гулькина радость»… —Плох тот вечер, который не приносит веселья!—сказал тогда один из моих одноклассников. И вот, уже… в одном ведре варится мясо гуся серого, в другом — потроха с онаго... А ведь грех совершали, Бога забыв… (Да не стыдите и вы меня, земляки, ради Христа, самому стыдно. Ага… очень.) Тосты, тосты, тосты... Праздник, как и в прабабкины времена, заполнялся движением челюстей. Свежатина же… И вот: зубками… зубками, зубами рвёшь, снимая с ветки мясо, сочное… сочное, мягкое… мягкое, кое во рту тает, словно первый по весне снег. А мы пережёвывая… глотаем, заглатываем мясо, запивая его бульоном… бульоном, вином… вином. Наконец… насытились. Да и как не насытиться… коль, на раз два, сожрали килограмм сорок баранины. И скажи… не подавились. А тогда уже, под тосты и шашлычок, радовал нас и самого себя анекдотами у костра, не в меру захмелевший, классный руководитель. Да-да, тот подлец, который лишил жизни молоденького барашка. А тому расти бы… и расти, жить бы ещё… да жить. А анекдоты его, помню, пошлы уж… очень были, но запретный плод, как говорится, всегда сладок. А потому, девчонки хоть и смущались, фыркали, краснели, однако слушали. Внимательно… с интересом. Но слышали они уже не своего строгого преподавателя, а мужчину… а вернее, похотливого самца, у которого глаз горел на одну из наших целомудренных дев. Губа не дура. Тот взахлёб сказывал неопытным юным девчонкам пошлые байки, а те глупышки вместе с ним закатывались от смеха. А хрен ли, ему то не закатываться, коль на халяву и напоролся… и напился. Вино… то рекой. Разошлись по домам, чтоб встретиться наутро. Ну, а утром встретились. И тут услышали рассказ друга, окрещённого нами «полковник»… который сообщил, что не едать им, семьёй, мяса на будущей неделе, ибо отец так и заявил дома, что, мол, какая-то сволочь полакомилась за их счёт свежей бараниной; какой-то подлец, дескать, воспользовался халатностью нанятого ими чабана. Только тогда стало ясно, что закон бумеранга в действии, о чём мы однокласснику и сказали. —Так, дома нужно было на печи сидеть, а не с девчонками на пруду куражиться! А подбежавшая следом за ним одноклассница Кожанова, вдруг, радостно поведала. —Ребята! Мета на лапах, съеденных нами гусаков, соответствует метке на лапах наших домашних гусей! И чему, дурёха, спрашивается, радовалась… непонятно. Хотя… и без того мяса — пышкой, помнится, была. Ну… да, с домашних пампушек, лепёшек, да ватрушек. Мы были наивны, смешны и глупы, и не знали препятствий, приготовленных самой жизнью. Мы были «никто» и звать нас было «никак»… А вместо мозгов — каша. По-разному… у всех нас сложилась жизнь, но с одной из одноклассниц судьба сразу же сыграла злую шутку, ибо через год сыночка принесла та в подоле маме. Вот и вся её мечта голубая. А нам… сошла с рук тогда та юношеская забава, да и шашлык удался… как и весь выпускной праздник. В целом… и на славу. Школу покинули и, попёр нас тогда поезд дальше… и мы уже нигде не смогли ни сойти, ни выпрыгнуть — на остановке. А потому как… их уже не было. |
|
|
| Всего комментариев: 3 | ||||||||
| ||||||||
