Главная » 2010 » Апрель » 18 » П О Ж А Р
09:57 П О Ж А Р |
| Страшное дело это, братцы, когда пожар. Жарко уж, очень… во всех отношениях. Помнится, что матушка моя по оному поводу всё плакалась. —Не допусти Господь! Воры то хоть углы у дома оставляют, а огонь ничего… Совсем ничегошеньки! —Много, граждане, и я видел пожарищ. Однажды… и самому пришлось поджечь соседа Янду… Ну да, который Иван Сергеевич. Почему… почему. Таки достал нас, мальцов сопатых, тот сушёный фрукт — воровскими законами. Будто и заняться ему было больше нечем. Тот уголовный элемент и сам прожигал жизнь — по понятиям, так и нам, удальцам, прививал свои правила поведения, мешая шалить… баловать и озорничать. В саду его. А кто, простите, позволит той, татуированной личности, нарушать наши конституционные права. Да хотя бы и — право на детство… Давно, правда, то было. Курить меня тогда учили. Кашлял я ещё, припоминаю, с «Беломора»… —Боже! Как стыдно ныне за свои те поступки. Ведь тырил папиросы у папани, воровал… по совету всё того же — вора в Законе. До сих пор свист хлыста, знаете ль, не ласкает мои уши. До сего дня больше лежачее положение предпочитаю. Не в одиночестве, конечно. А с какой-нибудь зажигательной и страстной майкопской амазонкой. В Сочаx — к примеру… А один раз умудрился и сам в тушении одного из возгораний поучаствовать. Пожар то, братцы, пожаром… Однако, кто как к нему относится, кто как принимает в нём участие. Кому и с какой колокольни видится оная общественная опасность, но вот одну странную закономерность я таки на них заприметил, на что всегда обращаю внимание и наших государевых служек, с брандспойтом в руках. В касках. —Не приведи, конечно, Богородица! Однако… Как-нибудь… и сами приглядитесь. Вдруг, да повезёт. И вы, гражданочки, увидите — кино. Это для вас будет уличным спектаклем. Постановкой. Похлеще… нежели у самого Станиславского. Воочию убедитесь, что всегда там кучкуется много — идиотов; всегда там навалом говорящих женских голов, которых ни мужчинки… ни постельная экзотика давно уже не интересуют. Вот они то, в основном, и раздают направо-налево нужные и, не очень… советы. Однако, тусуется то народа всегда там много, но пользы ради, и ведра воды, скажи, не поднесут. Багра не притащат. И конём пролетая мимо пожарного щита, топора с него не захватят. (Незнамо мне… почему, но при социализме без топора, братцы, огонь было никак не затушить.) А всё это, граждане, почему… —О, Матерь Божья! Здоровьицем своим так дорожат. Ну, чёрт возьми — боятся надорваться. Всё то всем подряд сразу кажут повитухой завязанную пуповину, будто похвастаться больше нечем. Отож… Подымут рубаху и глазом обращают ваше внимание на импортные свои трусы… А заодно, естественно, и — на пупок. —Вишь, мол, как он нежен! Смотри, дескать, как слабо он завязан. Вдруг, при потуге, де, развяжется. Аки платок. И давай клясть бедную ту старушку. А о ней и слыхом то никто — не слыхивал. —Здесь, братья Христиане: пламя… огонь, дым чёрный, воздух скверный, мат отборный… беда у их же, почти что родственных душ — соседей. А они какой-то дряхлой старушенции кости перемалывают. Косточки перемывают. —Не тем зубом, вишь ли, кишку та им, когда-то, в поле, отгрызла. Не тем пальцем та её и связала. Не морской, вишь ли, узел она использовала, а дедовский. А сами, скажи, с морем знакомы лишь по сказкам Саши Пушкина. Ну вы, конечно, помните. Как не помнить… —В синем небе звёзды блещут. В синем море волны хлещут! И т д… и т п… Но это уже… братья Христиане, вторая серия. Более же всего, граждане, поражает меня другое… Злорадство я вижу в глазницах наших собратьев. А иной раз, и — дикую радость. Нездоровое какое-то ликование, вкупе — с ехидством. Лучше бы уж сразу приносили те приматы с собой окаянный, какой, вибратор, да показывая его в действии, смеялись над людской бедой — открыто. А не в ворот, либо кулачок, ухмылялись… подхихикивая. От души-с… А то придут… знаете ль, как на митинг — против Монарха. Загнут в кармане пальцы — в дулю и, «ловят блох на гребешке»… А это, братцы, не на базаре, дабы птахой щебетать — об упразднении думских окладов и направлении тех денежных потоков на укрепление обороноспособности Руси. А ведь это, граждане — на пожаре… —Ну, какого хрена, спрашивается, там тесниться. Чей, не пионерский костёр… Ну-с… какого чёрта, скажите пожалуйста, там-сям табуниться, мешаясь под ногами доброхотов, готовых броситься в полымя — на спасение жилища и сохранения имущества своих земляков. А ради чего — ответьте… Да ради жалкого вознаграждения, ради ломаного гроша. В большинстве случаев, охотников и волонтёров тушить огонь мало найдётся. Свои ж… людишки и спасают, но ведь за — «спасибо»… —И полноте! И будьте-с… вроде того, довольны. Ну-с… может ещё чарку поднесут… Туточки то… и выходит, товарищи, чрезвычайная у добровольцев досада. Обида. Недовольство. Сплошное разочарование. Совести, скажи, нет у иных погорельцев. А ведь не мозгуют, что спаситель тот может валютные свои портки при спасении чужого добра порвал. В промежности. Вдрызг… В клочья. Может тому спасателю после пожара подмастерью в ножки придётся кланяться; возможно яркую цветастую латку там надобно будет наложить. Ага. В промежности. В портках. А где, спрашивается, денежку на то взять. Вот, то-то и оно… А там, гляди, ещё и пожарные с брандспойтом и касках подоспеют. Здесь, видите ль, конкуренция-с… А эти злыдни топчутся. Взад-вперёд… взад-вперёд. Хотя… вряд ли те, в каскаx, и прибудут. Ну, а вдруг… Всё одно — без воды в ёмкостях. Закономерность, кою никак нельзя отрицать. Это — исторический, надо признать, факт. И вспомнится же, скажи, такое… Как-то раз… На улице «Какого-то Партсъезда», что ближе к Кобелёвке, во дворе семейной четы Веретенниковых — произошёл пожар. Хорошо всё тогда, скажи, пламенем взялось… Кажется, что даже дом чуть не полыхнул. Почему, спросите, запомнилось. Дык… коль бы не наша удаль молодецкая, таки несдобровать хозяйке дома; соседи башку бы со злости самогонщице той оторвали. Руками. Ага… аки курице. Ведь из-за её ротозейства, жильцы всея улицы могли стать погорельцами и плясать канкан уже на своих руинах, а не на чужих. И это — в зиму. И это в наши то лютые морозы. Где — за тридцать… А мы покуривая, стояли тогда перед танцами, втроём, подзаряженными… После винца. Ну, да — на втором взводе… Под градусом. Но ведь никому, скажи, ничего плохого… Как вдруг, заслышали сторонние вопли и завывание какой-то росомахи. Мы то думали, что беда у кого-то, но обошлось лишь небольшим испытанием, ниспосланного нам, усатым хлопцам — Свыше… Посматривал я тогда, отдыхая, весёлым — на затухающую цигарку. А тут, на те… Взор глаз моих так и застыл на неподвижном образе дружка Мирона. А тот, скажи, будто оглоблю проглотил… потому как глядел он, почему-то, мимо моей личности, мимо моей персоны. В небо. В Небеса. Я тоже замер… и, не страдающим глухотой левым ухом, заслышал мольбу или просьбу какой-то стервозной, пардон-с — бабы. —Отож… О помощи. Как бы там ни было… Тревога та — не xуже завывания сирены атомной субмарины, возвращавшейся из дальнего похода. Оный сигнал представлялся нам — позывом молодой кобылицы Павлины, горюющей по похотливому в соседнем табуне жеребцу Орлику. —Пож-жар! Горим! — орала где-то, вдали, бедовая импульсивная бабёшка, чередуя русское базарное словцо с неблагим отборным матом, от коего у собак женской породы уши вяли. И даже — купированные. —Хренассе! — процедили, помнится, и мы. Казалось, заройся сам Абу Бакр аль-Багдади в марокканских песках с головой и, берушами в ушах, так и там бы заслышал истошный и скрипучий голос той тётки-страдалицы. А мы то — тем паче… А тогда… скажи, как путёвые. На зов. Казалось… Вот она — минута славы! Вот он наш — звёздный миг! Рванули с места — аж… подошвы дымом зашлись. Аж… траву с корнем под собой повырывали. —Пожар! — горланила грудастая бабёнка… в три погибели согнувшись. Хоть святой водой, право, отливай. И скрючит же ж… скажи, так. А сама всё гусыней… гуской приплясывала перед сбежавшейся на вой любопытствующей публикой, хлопая себя по целлюлитным телесам совсем неженскими ручищами. Посмотреть бы в другой раз, со стороны, таки исполнение зажигательного, эротического и, даже развратного танца — «Ершовский вальс»… А хозяйку таки раздирало… — Ребятушки, спасите, ради Христа! Полыхнет у-ся, нахрен, деревенька! Спасите! Всю вину на меня же повесят! Спасите! Ведь до гробовой доски со своими завидущими соседями не рассчитаюсь! И мат-перемат… И руготня. Нельзя и описать те напевы… и ту лиричность. Нельзя и воспроизвести оную трагическую матерную классическую мелодию, типа: «Ёп-т-т-м-ть!»… Подогретый Мирон и давай от наездов на нас отбрыкиваться. —Тю… уважаемая! Тю… тётка Нюра! Отстаньте, ради Христа, от нас, пожалуйста! На танцы мы бежим! И не унижайся… Мне, — говорит, — помогать вам противно. И не дом же ваш горит, а саманная халупа, кою давно спалить пора! Ведь суррогат гонишь! Люд травишь. Народ обижаешь. Айда… пошли пацаны! Пачкаться ещё с её халабудой! — балаболил Мирон. Набивал, верно, цену. Точно. Туточки, братцы, паника… Переполох. Потрясение. Для всеx удар. Все в шоке… Мы с Серегой-длинным тоже. А мужиков ведь на тот час — один… И тот — в стельку. И выходило, что таскать то каштаны из огня надоть… А вот, скажи, некому. Знать, предстояло нам горбатиться… Это нам, вишь ли — в полымя. А по посёлку уже стоял бабий вопль… Каждый обливал свой дом водой. Кому, скажите, была нужна соседская кухонька. Стены саманные, размокая, рушились, но то был свой дом, а горящая землянка — чужой. Кто, пиная и накручивая сзади хвосты, гнал со двора домашних бурёнок. Другие в куру-дуру бросали камни, улюлюкая ей вслед, чтоб та, хоть и не птица совсем, но улетала к чёртовой матери — в посадку. За посёлок. А третьи... Ну-с… те, понятное дело, поднося «губастый» к усам, крякали… переворачивали, взывая всё к Высшим силам — о помощи. —Ну-с… За погорельцев! Спаси и сохрани!… Так уж… заведено у нас, на Руси — радоваться горюшку соседскому. Все были заняты только своим делом и телом, но никак, скажи — не чужим. А на улице причитания… —Ах, Осподи, Иисусе Христе! Помогай нам! Да, разве я с кем грешила! Всё с Лёней! Все с им! — молила хозяйка. — Ах, Господи! Помоги нам со Святою Госпожою сберечься — от полымя сего! Аминь! — крестясь, причитала та, падая на коленные суставы… и вознося руки — к безоблачному Небу. К Небесам. Смотрим… Чудо чудное. Диво дивное. Невидальщина-таки, ибо люд не за водой тогда бежал, а глазоньки на потерпевшую скосил и таращит, не понимая — с каких это пор мадам Веретенникова, вдруг, набожной стала. Ведь более ласкового словца, кроме трёхмерного и матерного, от неё никто и никогда не слыхивал. А потому, видимо — бездействовали… А тут ещё и Мирон… Речь повёл с таким спокойствием, будто и кухня не горела; будто и танцы более никогда не состоятся. Ясно было одно, что хохлёнок не впервой вымогал у бедовой, совсем не наделённой хорошим манерам, пардон, бабы — спиртуозный продукт. —Вот пристала ты, тётка Нюра, яко банный лист к ляжке! Некогда! Не вишь ли — с бани! Вишь ли — чисты-с… И не сочиняй! Прогорит саман, погаснет всё, а тогда участковый и узнает причину возгорания. А верно, знал, стервец, что его знакомая коньяк продаёт. Ведь сопел и скрывал, хохлацкая подлая его душонка, где энергией без нас заряжался и какими такими витаминами нутро своё перед сеновалом подпитывал. Пока мы стратегически рассусоливали, обдумывая тактику борьбы с возгоранием землянки, хозяйка вновь зачинала голосить — с гримасой скорби на лице. —Ребятушки, та скорее же, мать вашу, та сгорим же ж… Спасайте! Лёня же меня ноне хлыстом высечет… Вусмерть! — умоляла нас страдалица, размазывая чумазые по щекам слёзы. — Любой каприз, — кричала та — за вашу помощь! —Ведь суббота, усе по баням шаркаются! А соседушку не дозовёшься, ибо хоронится за высоким забором. На все щеколды… на все запоры закрылся, будто и гореть, прыщ, не думает! Спасайте! А женилок я вам сама лично найду, ибо каждый год иx рожают! —По-жар! Гибну! Про-водка! — орала, будто последний раз, та погорелица… с надрывом в голосе. Как заслышал последние слова Мирон, таки тут же засобирался на бой с огнём, и заорав на нас… рванул. —Бежим, неча мошной трясти! Оглохли! Там водка! Хрен ли встали, аки кони… иль не слыхали! Как раз, нам — на танцы! Второго дубля не будет! — орал тот сукин сын, на кураже, пританцовывая — в такт хозяйке дома. И тут же… бросился на зов последней — к летней хибарке. А куда нам деваться… Хе-хе… Закрыв глаза, мы с Серегой-длинным осенили себя Крестным знамением, и следом: башмак к башмаку, ноздря в ноздрю, ухо к уху… за хорошо заряженным Мироном. Так вровень и пришлось «сопровождать» Мирона до самого очага возгорания. Не бросишь же дружка — на погибель. Гордость мы испытывали за инициативный, пагубных дел, характер Мирона. Что-то уж… радостно-щемящее было в душе и во всем организме каждого из нас от всего… в тот час, происходящего. Пары вина и необузданная юношеская лихость, вкупе, с бесшабашной прытью и удалью: гнали, пинали нас с Бесом — пожарищу навстречу. Да к чёрту эти субботние танцульки… Так, получив некий адреналиновых впрыск, первым Мирон, а следом мы, с Серегой-длинным, под парами, бросились в самое пекло — в преисподнюю… но с песней: —А солнце дарит нам друзья, а солнце дарится, Всего за рубль… сорок две — мы в Рай отправимся! Как взревели мы… да загудели, да речитативом, дык даже дотошные зрители шарахнулись от нас, аки от чертей… прокажённых. Прочь. А знаете ль, в этом юношеском порыве было что-то героическое… —Бог мой! Слышала б… наша училка пения, чему, на свою голову, нас научила, таки вздёрнулась бы на первом от волчьего того воя — суку. Медведь не только нам уши отдавил своими лапами, а ещё и с издёвкой, неуклюже, потоптался на оных. Мы орали… мы вопили, ревели, горланили, придавая своей выходке некое бесстрашие. Отважность. Бравурность. Мы боролись с огнём в задымлённой, свету недоступной, храмине… кто чем мог. Я тушил полотенцем. Серёга-длинный половиком. Мирон — горлом. А вот и объект… Вот и источник огня — фляга на керогазе. А та чёртова посудина вся дрожала… А из-под крышки оной так и пыхтело… так и сопело. Нет-нет, да рванёт! Вот-вот… да и трахнет. Мы за керогаз. Мы за флягу. А за ними… —О, Святой Пантелеймон! Отож… Три трёхлитровые осветлённые банки. Всклянь… с плавающими в ниx лимонными корками. Вскрай… Правы были ушлые у двора зрители Сова-Нюрка с сожителем Малафеевым Юркой — коньяк. Дело принимало определённый интерес… Три банки. С элитным, аки слеза, коньяком — «Три свеклы»… И практически, на халяву. Проныра Мирон — к выходу их… К порогу… чтоб потом с собою, значит — на танцы. В клуб. Но сначала на вкус… Что теперь скрывать… Конечно… жахнули. Естественно… отхлебнули. Да будто и — не один раз, что нутро разом загорелось. Спасительной жидкостью оказался тот осветлённый, в нашем положении, коньячок-с… И дым, скажи, перестал выедать глаза, и в горле уже не першило. А хватанули — зараз полегчало, петь-таки… захотелось. —Эка!… Едрёна батон! Хорош. Крепок… однако! — только и слышались наши голоса в задымленном помещении. Долго, кажется, мы тем часом пожар тушили, ибо… через разбитое окно доходчиво слышалось, что улица за жизнь нашу стала волноваться… а на хозяйку совсем некультурно выражаться. —Матерь Божья! А тот, бычий шланг, да-да… который в стельку, уже для нас и попа стал заказывать. А тут… Размахивая полами широченной юбки, в кухню вбежала виновница торжества — хозяюшка, раздувая пламя пуще прежнего. Она рыдала, орошая слезами дымящийся пол. И давай… уговаривать нас, что пожар, дескать, от проводки произошёл; что мы, мол, не видели: ни фляги, ни керогаза, ни банок с содержимым. Казалось, что та могла и без нас слезами всё потушить. Артистка — без театра, не иначе. А ведь уговорила… уболтала-таки, чертяка языкастая. Так, с чувством выполненного долга… и вышли мы к землякам с высоко поднятой головой. С сумками. Нам аплодировали. Нас ставили в пример — своим отпрыскам. Мы уходили. Нам рукоплескали. А прибывший с рыбалки супруг Веретенников, который Лёня, только начинал со своевольной взрывной и взбалмошной супружницей скандалиться… Взыграли у того, верно, чувства жадности. И по лицу ей сразу, таки… нахлестал. Удаляясь от места происшествия, мы только и слышали. —Спалила, чёртова холопка, хоромы барские! Потешила губернию, истопница хренова! Я вот те… покажу — мать твою! Дуришь баба! Чудишь… чудовище алчное! Довилялась по соседям, хвостом, курица-безмозглая! — орал, скрипя зубами, хозяин-погорелец. Ну, да, который Лёня, с кислым, вчерашним лицом — «Хочу бухнуть»… И как стал трёхэтажным матом её костерить, что мелкая стружка от той артистки полетела. Люд таки всея улицей и ахнул… И ну… разбегаться. Но мы, с банками, уже к клубу подбегали, когда к тому дому подъехала «пожарка»… Всё бы хорошо, да носки свои я, помнится, тогда порвал. Новые. И никакого, скажи, тебе, за дырку на оных, возмещения. Но я тогда стерпел и простил погорельцам их скупость. Им и без меня, видимо, тошно было. Так, в штопанных и проходил год, пока в день рождения меня другими, без дырок и латок, не одарили. А те, с дырой, я сберёг… до следующего пожара. —Тьфу! Тьфу! — плюю чрез левое плечо и стучу кулаком по скамье, на которой сижу, вспоминая тот анекдотичный случай. — Ёкарный бабай! Не накаркать бы… ни на своё жилище, ни на городок, где живу. А в Еврейском округе пусть жгут… и траву и, старые дома. Страна богатая. Государь отстроит. Жильё то всем полагается, а не только Власть имущим. Ещё не раз мы наведывались в дом к Веретенниковым. Не давали мы той чете никак забыть нас. Да и как можно их не вспоминать, коль танцы каждую неделю… Коль одна была радость у нас каждую субботу. А горбачёвщина, вскоре, приказала долго жить… Пожарный же инвентарь в виде: багров, вёдер, лопат и топоров поселился ноне в пунктах приёма металла. Капитализм, братцы, ныне! Дикий. Ну-с… Сами того добивались. Равенство, братцы. Гласность. Свобода! Мать е-я… ети! А на пожар, граждане, всё же надобно являться, ибо это стихия, какой нет страшнее на Свете. |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |