Главная » 2018 » Ноябрь » 19 » Роженица
22:36 Роженица |
| Никогда такого не было, и вот опять… (Виктор Черномырдин) Доброе благословенное всем вам, граждане, утро! Будучи в прошлой жизни, я помнится столкнулся — с леденящей душу историей, которую обозначить, знаете ль, можно, как мораль, приготовленную в юмористическом соусе. Истинное, видите ль, для мужской персоны происшествие. Сколь кровушки, бывало, в подобных ситуациях попортишь. Выхожу я как-то, по окончании работы с казённого учреждения, и спотыкаясь, тороплюсь, дабы выехать к озеру — на шашлыки, где меня уже заждались, а тут сослуживцы-злыдни… как бы, ненароком, то ли: вопрошали, то ли предлагали. — Тут, звонила, – заявляют, – наша бывшая секретарша Светкина, которую ты кличешь Фросей, и просила — не подбросишь ли, дескать, её в одно, сугубо женское заведение, а она, мол, за то… будет тебе очень признательна! Именно так, и сказывала, что непременно отблагодарит. — Куда же, братцы, – говорю – деваться! Вестимо, моргаю, подвезу! Как, такую сексуальную нашу барыню, – заявляю, – не довезти… Знаю, что делать-с… Сам… с усам! Оставьте-де… молодцы, беспокоиться! Волноваться. Грудь вперёд… иду к машинке. Ныряю шустренько в неё, удобно устраивая своё тело… с костями на сиденье, сплошь застеленное шкурами дикого зверя, и не успевая переключать рычагом передачи, лечу на скорости к подъезду нашей крали. А там, хватая ртом городской кислород, волнуясь, топчется… переваливаясь с ноги на ногу, с подошвы на подошву, какая-то, пардон, брюхатая тётка. На сносях. С прибылью. — А где же, – думаю, – наша молодуха! А где, пытаюсь разглядеть, секретарь! Но там грустила лишь одна бабёнка в объёмном, но лёгком халатике, а рядом с ней… ни души! Мне бы мимо той пузатой куклы пролететь… но отслужив на флоте, я всё старался как-то и другим в жизни помочь. А дамочка, завидев мою машинку, ручонку то свою тянет, протягивает, пытаясь тормознуть движущийся источник повышенной опасности. Отказать… в помощи. Так её окаянное проклятие покажется, пожалуй, ужаснее манфредовского. Находясь в лёгкой прострации, я озорно, по-пацански, лихо подкатываю, настороженно тормознув рядом с ней. — Ефросинья! – кричу. – Ты ли это, чёрт бери! Ты же, – говорю, – Фрося — мужняя жена! Где супружник твой! Где транспорт то ваш! И с каких-таких это пор ты на сносях… что-то я не слышал! Отнюдь… Ефросинья не была какой-то сторонней девонькой. Хотя я и соображал неважно, но думал, что это же глупость несусветная — проявить равнодушие к романтичной и уважительной нашей молодке, которая дурного на службе обо мне не говорила и, даже «их»… в отношении моей персоны никогда не высказывала! Я её не узнал и подумал о плохом, но Фрося действительно была бессильна, что лишнего слова молвить не могла, а сама руку тянет так… протягивает к двери, дабы её приоткрыть, что-то воркуя на птичьем языке. Спохватилась… Матерь Божья! Вот так оказия! Из всех её щелей так и слышались не совсем восторженные вздохи, переходящие порой в настоящий бредовый угар, а тут гляжу… а она совсем: болезная и жалостливая… чуть не бьётся уже в нервных конвульсиях. — Всё! Помогай… быстрее! Воды… воды отходят! – пищала дева с такой дичайшей для меня откровенностью, что я был взбешён. — Ёкарный бабай! Вот так подфартило! Какая вода! Какие, к чертям собачьим, воды… Нет у меня воды! – лопотал я, втаскивая некогда гарную дивчину, за ягодицы, на заднее кресло машины… вместе с сумкой роженицы. Наконец, до меня доходит — о каких-таких водах, распевая, та лопочет… голубицей! Единожды, помнится, сталкивался с подобным. Понимая, что Ефросинья вот-вот готова при мне разродиться, я, в поисках защиты, протянул руки к Небу! Подтягивая её, несколько обмякшее тело, я боялся дотронуться до огромного её живота, который готов был рвануть предо мной атомным взрывом. Я опасался тронуть и её груди, каждая из которых походила на вулкан и была — на товсь: брызнуть в мою личность фонтаном, оросив глупую фигуру — с головы до самых… до казённых сандалий. Я опасался утонуть в потоках молочной реки, которые выработали титьки и недра нашей бывшей секретарши. — А маменьки! Вот так сослуживцы! Вот так дружки-приятели! Вот так рожи! Подвели, заразы, под монастырь! Зажравшиеся козлы! Что же тянули то вы до последнего! – вопрошаю я, охая и ахая в унисон Ефросиньи, понимая, что Государевы чины просто-напросто подставили тем днём меня, яко лоха. — Собакины дети, – прошипел я, – гнус бы их слопал! Только тогда вспомнил, что у каждого из тех смердов была своя машина. На ходу. А тем временем… Фросе становилось всё хуже и хуже, что вот-вот и полоснёт из её нутра струёй. Катастрофичность положения была таковой, что я, находясь за рулём, не смел даже дышать. Настроение совсем стало хреновым. Позеленев в лице… я, оказавшись в патовой ситуации, чувствовал себя тотально одиноким салабоном. Хотя роженицу можно было катать лишь в инвалидной коляске… я погнал машинку, не выбирая дороги. Сворачивал на тротуары, ни сколь не обращая внимания на людской поток. А Народ шарахаясь по сторонам, грозился матерно… и кулаками. — А нуте, – думаю, – как начнёт рожать! А нуте, – рассуждаю, – как придётся ейную пуповину зубом грызть! Я пугался того кровавого действа. Я страшился того сморщенного кровяного и сырого месива, что тело моё аж… крючило! А нежели, вдруг, двойня… А если, скажем, тройня! Зазеркалье, право, какое-то… Но мной двигали собственные во всём заблуждения. — Батюшки-светы! – вскрикнул я. – Чу! Чу! Изыде… лукавый! Сгинь… нечистая! Да ну тебя, Фрося, к лешему! Что уж… вас так не вовремя приспичило! Терпи, ради Христа! Уж… не вздумай пачкать шкуры убитых мной зверей! Только застелил… Да и чехлы новые. С Италии. Дорогие. — Ааааааааа… Рожаю-ю-ю! – той же секундой прорвало и молодицу. Меня будто током шарахнуло… передёрнув несколько раз. Всё было в моей машине: и охи… и вздохи, ахи… махи и взмахи, вот только не хватало писка, рёва и ора младенцев. И давай тогда я в кресле ёрзать, елозить, шебутиться, будто стрингами натёрло промежность, словно ежа засунули мне в подштанники. — Ты, эфто, – успокаиваю, – Фрося, кончай пугать! Ты энто… прекрати! Ты уж… девонька, будь, ради Бога, умничкой и покойна! Не взбрыкивай и не волнуйся! Не приведи Господь — породит ещё твоё многострадальное чрево на Свет какого изверга или охламона… во зло обществу, а я потом и отвечай. Да и антисанитария, милая, здесь; и штопать, вишь ли, тебя мне нечем: ни иглы… ни ниток. — Ааааааааа… Рожаю-ю-ю! – орала, не переставая тяжёлая, с начинкой, Фрося. — Упаси Богородица! Вот так радость! Ты, подруженька, брось дурить! Та… не напрягайся ты! Не дуйся! Скоро… вот-вот. Осталось чуть-чуть! Терпи, уж… дорогуша! Не испусти только дух. А на меня и не рассчитывай… Нет-нет, брезгун я, да и очень… очень далёк от гинекологии. И резцы, вишь ли, с клыками тупы, дабы грызть твою пуповину. Как, скажи, я буду с тобою и дитятей вашим в автомобиле якшаться… Нянчиться. А подругу трясло. Измученная болями и неловкостью, с неуместно красивыми ногами… в терракотовых колготках, она, как жертва обстоятельств, визжала, будто её резали: без наркоза, да ещё и тупым… ресторанным ножом. По частям… по кусочкам. А я всё раздумывал, как явившемуся на Свет отпрыску, завязать пупок морским узлом, чтобы он в дальнейшем перед девчатами не испытывал никогда стеснения. На пляжах. В ложе. — Чёрт возьми! Где я, – сказываю, – был, когда Господь выдавал такие прекрасные резные ноги! Да лучше, чтобы этих ног, вообще, не было. Они мне мешали: управлять, думать, рассусоливать. Я вспоминал… где в своей машине разыскать аптечку. Я рассуждал… во что и как пеленать младенца, чтобы, упаси Господи: не задушить того ручищами, дабы тот сам не задохся… в моих нежных объятиях. Я размышлял, как вообще вынести тяготы родов, чтоб не сдуться. Думая обо всём сразу и ни о чём конкретно, я летел, всё сильнее давя на педаль акселератора, реально прибавляя… увеличивая скорость. — Ааааааа… — Терпи, – ору горлом, – мать вашу! Доколе будет длиться этот дурдом! Традиционно, верно, надеялись, что пробежите меж струями дождя, оставшись сухими! Увы… сами в том повинны! А потому… не ори! Сожми-ка… сплети свои ноги, узлом, да перестань, наконец, тужиться. В голос. — Вот так угораздило! Не додумайся разродиться тут, в машине! Ведь попортишь шкуры диких зверей! Да и чехлы я, – сказываю, – не чёрт-те… где брал, а с самой с Московии вёз, надрываясь. Только что гладил, разглаживал… только ныне и застелил. Для вас, видно, с супружником старался, чтоб теперь выкинуть их, к чёртовой матери, на помойку. А они чей… итальянские. Дорогие. — Ууух… Всё, чёрт бери, – кричу, – приехали! Alles! Кончились, наконец, мои мучения, закончились и моральные страдания! Хорошо, что шкура на мне толста, а иначе бы и не сдюжил я той роли «гинеколога»… в которой ни с того ни с сего оказался. Сдулся. Подлетев к дверям гинекологии, нажимаю на клаксон, пока с женского отделения не выбежали медички в белоснежных халатах и не забрали тяжёлую свою пациентку. Как же та, бедняжечка, мучилась! Как же она, родимая, маялась! Терпела! А я чуть не прослезился, что сбагрил молодуху с рук. От радости! От облегчения! Да-да, что не испачкала: ни шкуры зверья, ни забугорные чехлы, ни машинку… в целом. Хотел было уже ехать, да ко мне обращаются дамы с мамзелями… в белом, будто Ангелы. — А вы, – язвительно заявляют разухабистые молоденькие медички, – папа — следуйте, с сумой и документами, за нами! Небось, впоследствии, вас и немецкими овчарками в нашем курмыше будет не сыскать. А ребёнок так и станет-де… безотцовщиной. От такого нахального требования, меня прямо заштормило… на каблуках, а на носу аж… прыщ выскочил. Пришлось идти и нести сумку в отделение гинекологии, забывая уже и о поездке на шашлыки, и совершенно не понимая, почто те милые павы окрестили меня, вдруг — «папой». Ну, не конфуз ли… Я стал было протестовать, что дитятко, дескать, не моё. Я стал было фордыбачиться, что не я, мол, делал Фросю-дивчину — Ефросиньей-женщиной, да куда там. Казалось, что вот-вот применят к моей спокойной фигуре силовой приёмчик… джиу-джитсу. Я стал было выражать протест, что вообще-де я не спал с нею… ни разу. Так, скажи, рта раскрыть не дали. Смотрю… верещат, чертяки, бесчинствуют, совершая своеобразные свои, медицинские выкрутасы, строя уродливые гримасы. Так и повели к ответственному гинекологу под белы рученьки, с видом: вызывающим, тоном: раздражающим, обликом: разлагающим! И это после такой стрессовой со мной ситуации, да при спасении тяжёлой, с подарком, роженицы. А я с младых, можно сказать, ногтей… научен уважать женский пол. Так мне хотелось собрать во рту: с зубов и челюстей побольше слюней, зажмурить глаза и плюнуть бескрылым Ангелам — в их дамские лабутены. На красной подошве. Благо, что на приёме в медицинском колпаке находился давний мой приятель Сердюков Николай Иванович, который на калькуляторе: сложил, минусовал, помножил, поделил, подсчитал, рассчитал и, не дрогнув ни духом ни оком, ни бровью, громогласно заявил своему привередливому медицинскому персоналу, что к рождению дитяти Фроси я… не имею совершенно никакого отношения. Почтительно, сказал, с уважением. Пока суд да дело, а наша секретарша родила такую милую девчушку, которая, видит ль, на меня точно не походила: ни личностью, ни формами, ни своими девичьими причиндалами. И вот, после выписки Ефросиньи, передают мне братцы-сослуживцы, что звонила, дескать, наша бывшая секретарша и просила, мол, тебе передать благодарность за рождение дочери. При этом-де… обозвав, почему-то, куркулём. — Браво, девонька! Зря ты дуешь щёки и хорохоришься! – только и сказал я в ответ Фросе, которая вовсе и не была Ефросиньей. – Ну, ладно демагог… или, скажем, эгоист, но вот куркулём никто и никогда не смел меня крестить. Вам бы ещё к жлобам мою личность отнести. Мало ль чего, – сказываю, – я мог тем часом наплести своим помелом, от страха, находясь в шоковом состоянии, когда был ответственен за жизнь двух лиц… женской наружности. Вы, – сказываю, – мадам, закололи меня в сердце, сосулькой… и никто теперь не найдет — орудие вашего убийства! Респект и почтение всей вашей семье! — Аллилуйя! Гадко и стыдно, стыдно и гадко мне за тот катастрофичный в моей жизни случай! Но не плакать же… Точка. |
|
|
| Всего комментариев: 3 | ||||||||
| ||||||||
