Главная » 2019 » Октябрь » 30 » Петушиные бои
12:33 Петушиные бои |
| «Как можно было назвать слабым пол, который отнимает столько сил?»… (Михаил Задорнов) У каждого есть такой день, который бы хотелось прожить ещё раз, и общаясь с близкими тебе по духу людьми, побыть в неком душевном равновесии, а иной раз… и гомерически погоготать, наслаждаясь теми минутами и предоставленным вам случаем. Однако, многие ушли от нас, а потому былого в жизни не вернуть, да и нам назад уже не возвернуться. Как тут не вспомнить дядюшку своей супружницы, который, помнится, встретил нас у своего дома с загипсованной вместе с ухом рукой на окраине Энгельса, в районе Квасниковки. Почему данную волжскую местность так окрестили, я не гадал и даже не заморачивался, зная о том, что там всегда, не просыхая, квасили: и стар, и млад. И когда бы туда не заезжал отдохнуть — на островах реки Волги, то редко кого видел трезвым. Но на то она, видимо, и Квасниковка, дабы там квасить… коллективом. Хором. — Что же это за мыши, – спрашиваю, – милый дядюшка, вас поискусали, что вкупе с рукой, даже ваше ухо, и то загипсовано! — Эээ… ммм! Да какие, к чёрту, – отвечает, – крысы! На работе заполучил производственную травму! Да стоит ли, вообще, об этом калякать. Вот что значит — проявить инициативу! Нет, я никогда не был против и самого совхоза, но только, ради Христа, не в нашем селе! Слова словами, а факты вещь упрямая. Оправдание было до того многослойно, что нельзя было его, видите ль, как капусту… аккуратно раздеть, и добиться истинности, а потому с моей стороны и возникла к нашему родственнику масса вопросов. Я же, надо признаться, любознательный, а можа… и до чертей любопытный. Надо обдумать, что всё же более доминирует за рёбрами. В моём характере. И когда я уже, обхватив голову, склонился в раздумьях, хмуря лоб, то тут один из доброхотов не по совести, а за деньги: поведал такую убийственную историю, которая заставила меня и похохотать… и задуматься над адекватностью не совсем родного мне дядьки. Ведь… когда тебе врут, то волей-неволей, а ты начинаешь и среди хитро выделанных квасниковских чудаков-мужланов чувствовать себя третьесортным смердом. Жизнь, ты, надо сказать — удивительна! Ну, а теперь тайный для вашего уха рассказ сочувствующего благожелателя по фамилии Нехай, который за красненькую… и маменьку, небось, свою родную со всеми потрохами продаст. В рассказе… из моего только: тире, точки, запятые и некоторые восклицания, ибо было чему дивиться, вскакивая, да подпрыгивая от изумления… с бревна. На улице, где мы с ним сидели. Ну, а коль есть автор, то есмь и рассказ. Повздыхал доброхот, несколько раз пересчитал от меня гонорар… и начал то самое повествование, как они проводят своё свободное время на берегах и полудиких островах нашей реки, Волги-матушки. — Сначала, – бубнил Нехай, – было слово главы уездной администрации. Затем вывесили объявление о том, что депутаты, мол, запрещают петухам кукарекать — с 22.00 до 08.00 по будням, а в воскресенье — с 22.00 до 09.00… о чём хозяев петушиной той породы обязали строго-настрого следить. Возможно оно и справедливо. Ведь до чего дошло, что каждая та птичья стервятина горланила и голосила от 50 до 100 раз/час, не давая спать или отдыхать местным гражданам. Это же равносильно тому, чтобы круглосуточно, например, слушать Колюшки Башкова: «Шарманку». — Мать Богородица!.. Избави же и нас от такой напасти!.. Не потому ль у люда волжского поселения и возникло желание самим наказать утренних горлопанов, раз сама власть взялась за эту петушиную породу крикунов и горлохватов, объявив им не столько бой… сколько самую настоящую войну. За тишину и покой всех бухающих своих земляков! — Так вот, – начал мой благодетель, – один из местных жителей Квасниковки предложил нам поразвлечься, принеся с собою в мешке — пять живых петухов, дабы порадовать нас петушиными боями… без правил. Постыдное, замечу, занятие, но чем бы мы, молодцы, себя ни тешили, лишь бы бездельникам было весело, задорно, да и воскресное время надо было как-то убить. — Раскрывая у каждого петуха клюв, затейники каждому из них вливали по тридцать-пятьдесят грамм ядрёного… хмельного напитка, после чего тех кочетов начинали стравливать. Эка… что тогда, братец, там началось. Под наше хлопанье, улюлюканье и топанье уже довольно древних мужичин, петухи с остервенением бросались друг на друга, аки — в последний раз. Инстинкт — есть инстинкт и, нам было пополам: какой желудочный сок они при этом выделяли, так как все хотели в душе — праздника. Ага… перед лапшой. Только пух и окровавленные перья парили в воздухе над нами — на бреющем полёте. К счастью, тип, принесший ту живность, не был, знаете ль, хозяином курятника и учёным-орнитологом, а потому вместе с петухами тот приволок и курочку-молодку. А вот этого то никто из нас не ожидал видеть. Однако… увидели. Как, чёрт побери, не увидеть такой в жизни — птичий концерт. — Это же не как у нас в молодости — кого догнал, на той и женился или, в крайнем случае, подженился! У петухов же, знаете ль, всё более серьёзнее, что, рассматривая красоту загнанной молодицы, кочет готов был задушить, али порвать в объятиях ту желанную ему ципочку. — А всё почему… А всё отчего! – спросите. – Да всё же очень просто. Не увидев в глазу молоденькой пассии преданности, а в её поведении — верности, у любого Петра Петровича сразу меняются: досуг с праздностью. Находясь же… в сладостном предвкушении и нервозном ожидании, та нехристь пытается рассмотреть: пупырышки у своей красотки, ну, а коль ему отказывают, то у того, вестимо, наступает: срыв, шок, удар, депрессия… влекущие опосля, как правило, за собой тяжкие сексуальные последствия, типа: мужской простаты. А это уже, простите, головная боль докторов всея ветеринарной службы нашего уезда. А как всё походило на Карнавал совершенства, когда, почти модельной внешности невинная курочка, убегает, делая раз за разом фуэте балерины! Конкуренции то никакой. А как начнёт стерва двигаться, плавно покачивая бёдрами, что даже видавшие виды шантеклеры-ходоки приостанавливались, переводя дух. Ведь выглядеть хорошо — что дефилировать по уездному подиуму. И не только… полуптице. Петух то, вестимо, куда более заметнее, но молодушка — намного значимее. Однако, что ни говори, а свойство думать — никак не относится к нашим пернатым друзьям. Иной раз мне казалось, что они не только хватили по маленькой внутрь, но и курнули тем часом наркотической дури. Ведь так развратно не каждая, ишь, молодуха поведёт себя в порядочном, приличном обществе. — Точно… Меня всё это, как говорит ноне молодёжь, продолжало улыбать! Ведь существует для всех воспитание… но только не для балованных девиц, как существует для всех и дрессировка… но только не для молодок с их кочетами-осеменаторами, да воспроизводителями. Пока два петуха дрались, желая забить друг друга до смерти, другие повели на наших глазах себя и вовсе неадекватно. Не желая обидеть своего сородича, оба петуха, почему-то, гонялись за одним из кочетков из их курятника, желая того сдержать, а можа… и обуздать, наконец. — Ёпта! Мы то что подумали, посматривая в голубое небо, что вот-вот… бедолагу затопчут! А один из петушков-задир был: само очарование. Кстати, да, тот соблазнитель был, таки… красив и дотошно смел, раз решился бросить вызов двум другим! Со шпорами. — Мать вашу! Мы с вами оченно даже ошибаемся. Дык то ж… молоденькая, поди, несушка! – крикнул один из отдыхающих. Выяснили, наконец, по гребню, и право — курочка. Афродита, так иху мать! Молодка… неглиже. Видимо, хороша была заноза, коль противясь серьёзным с ней, воображалой, отношениям, шустро убегала от ухажёра под всем известный в той Квасниковке напев, который нежно ласкал ухо сидящих на завалинке стариков. С посохами. — Эх, яблочки-помидорчики, я б… милому отдалась в коридорчике! — Это квохтанье, – поясняли пенсионеры, – с нашим старческим нытьём и покряхтыванием, у нас песней ныне, верно, зовётся! — Вот что врать! Вот что брехать то! Где чёрт побери, эти старые клячи: в кудахтанье и всеобщем вокруг кукареканье, могли слышать всем знакомый зоновский, уголовный напев, непонятно. — Почто же, – спрашиваю, – женихи-соблазнители, догоняя ту недотрогу и вспрыгивая на неё, всё никак не могут на оной удержаться, а соскальзывают и сползают, срываясь с той фифы, что казалось: замертво падают, кубарем катаясь… по земле!.. Пупом. Для чего же, – думаю, – тогда у них такие мощные крылья и клюв с таковыми шпорами: как не для защиты, нападения и возможности укротить какую-либо несговорчивую зазнобу. — Ха-ха-ха! И впрямь не держатся! – кричал виновник торжества. – Дак… маменька, – отвечает, – позавчера подрезала этим пернатым крылья, чтоб те, поди, к соседям через изгородь не перелетали. Тем временем, словно заведённые, похотливые петушки, размахивая крылами, вновь и вновь взлетали на страстную курочку, приседали и старались удержаться сверху на ней когтями со шпорами, но так и не смогли, вишь ли, завершить свой дерзкий умысел по причинам… никак от них не зависящим, ибо и крылья были коротки, да и курица всё топталась, кружа в вальсе подле тех предвестников зари. — Топтушка хренова! Чёртова неженка! Кайфоломщица! – выговорил один из пьяных поодаль голосов. – А ведь как, скажи, сайгачит... потеряв всякую совесть. Ай, да выкобенивается, зараза! Все куры, как куры, поди — профессионалки, а эта то, с инкубатора, что из себя недотрогу строит. Ну, не обет же целомудрия приняла, холера. В курятнике. Видимо, просто набивает себе цену и, стараясь возвысить себя в глазах других, всё кружит и кружит, возбуждая у другого пола ещё пущий интерес и всё большее желание. А нашим соколам любви хотелось! Возможно… женишок-петушок пришёлся той ципе не в масть, не в цвет, не в жилу и не в тую! А попробуй-ка тут, ходокам, выдюжи. Здесь уже им, верно, не до того было, чтобы только догнать, да погреться. Тогда-то петухи и пошли на хитрость. (Это кто же из вас, морды, сказывал мне, что у тех задир нет, поди: ни соображения… ни мозга.) Это уже, знаете ль, не карнавал, а дьявольщина какая-то! А один из них такой сексуальный фрукт, находясь в хорошем подпитии, казался на редкость развратен… в своих — амурных похождениях. Так тот, стараясь удержать молодайку своим клювом, просто впился клювом в её гребень, а второй делал всё новые и новые попытки пристроиться для более близкого с той зазнобой-недотрогой контакта. Сзади. Однако… это были те бесполезные пробы и попытки, ибо под своей тяжестью он неоднократно падал, кувыркаясь и заваливаясь то на левый бок, а то и на правый. Так он, ходок, и не выполнил своей программы–минимум. Видимо, упал… совсем и, не только его рейтинг. А второй красава! Хотя и замуж, видно, молодуху не звал, но поменявшись со своим собратом ролями, ему таки… удалось! Получилось! Сдержал… взнуздал! При родах, верно, так не кричат и не орут, как та нехочуха, видите ль, закудахтала от дикого удовольствия, наслаждения и бабского, пардоньте, блаженства! Это какой же надо было обладать стрессоустойчивостью, дабы оные непристойности ей впервые выдюжить, не потеряв лица. Ржали в нашей компании все так рьяно, как если бы в пятидесяти метрах, на взлётной полосе, слышался взлёт «Белого лебедя». Мои уши закладывало, словно я, испытывая сильные перепады давления, падал с горы Арарат. Не имея с собой ваты, беруш и бананов, приходилось ушные раковины затыкать листами подорожника, дабы не травмировать не привыкшие к такой шумовой атаке нежные свои перепонки. И это баловали пятидесятилетние мужичины с седой в портках мошонкой, находя развлечения чёрт-те… с кем и, даже… не с птицей вовсе. Детей-шалунов за такие зверства в отношении живой твари Божией по осени свежей крапивой секут по филейной части до первой кровиночки или на всю ночь — на колени. На горох. А здесь мужики-озорники. А то, видите ль, в Квасниковке заняться более нечем, где работы — непочатый край, где мадамы их в хатах поджидают и на что-то, в отсутствии рогоносцев-мужей, всё надеются. Однако, весьма жалкое было зрелище, коль петухи по прихоти хозяйки были обречены на бездействие по отношению к своим подружкам. Этой бабочке самой бы подрезать или подпалить крылышки, чтобы поменьше дама курортничала, крымовала и не шлындала по иным злачным местам, тогда бы до неё дошло, как… имея куриный гарем, издеваться и обижать похотливых её молодых красавцев-кочетов. А вот и финальный этап или главная фишка, что просто влечёт за собой взрыв мозга. Досыта набаловавшись, те ребятишки решили пыхнуть на чужом мотоцикле, но тот, ишь, никак не заводился. Стали проверять наличие в бабине искры, таки… меня так шандарахнуло, что едва и оклемался. Катавасия. Полный пердимонокль. Конфуз, да и только. А электричество — это сила, что меня еле-еле тогда и отходили. Иной раз, знаете ль, так трахнет… так шарахнет, что любого бедняжку окутает ощущение спокойствия и умиротворения: на долгое, длительное время, коль не — до второго пришествия. Вот такая, как у нас, иногда, сказывают — загогулина! Так и не смогли ни завести мы того железного коня, ни обуздать его. Не знали мы и о том: имеется ли, вообще, бензин в его баке. Когда в тебе сидит литр бормотухи, то и мотоцикл представляется вам англо-арабским скакуном, но никак не бензиновой дурой. Ну, нет бы… да спросить у отдыхающего рядом хозяина или хотя бы покачать оный мотоцикл — из стороны в сторону, убедившись, наконец, в наличии горючего. Как же… на то, вишь ли, силы надоть тратить. Так нет же ума. А мы то что… Мы ничего-с… Но кто же нам из сторонних лиц даст бесплатно практические советы, стоящие хоть каких-то денег. На подсознательном уровне один из нас взял, да и чиркнул о короб спичку, поднеся её к горловине бензобака транспортного средства. И что бы вы, думали… Я так и застыл тогда в позе северного оленя, раненого в самый крестец. — Етить колотить! Бряк, хлоп, бац, трах, бах… бабах… чебурах, и нетути ни хрена самого мотоцикла и ребятушек чёрт-те… по каким канавам разбросало. Конфуз, да и только. Земля то приняла вашего дядьку, но вот только уж… чересчур жёстко. Это было равносильно — наступить на собственные бейца, да некоторое время ещё по ним и потоптаться! — Неуж, – думаем, – всё! Ужель вот так, Николай свет Батькович, и покинет нас, не приоткрыв очей своих ясных! Стали сразу вспоминать, что же хорошего он видел в своей жизни! Оказывается, что ничего: дом, работа и вновь дом. Даже ни одного разу тот с мадамами не покурортничал, да и брачный союз был лишь один. Отож… без тренировочного. А тут ещё… и открытые переломы материальной части всего его глупого тела. А ваш дядюшка, оказывается, с характером! Мы, значит, причитаем, слезу траурную на грудь себе пускаем. Два моих уха уже улавливают последние траурные на погосте нотки, а этот старый пенёк, скажи, поумирал, поумирал, вишь ли, немножко на земле и, отошёл. Нет-нет, слава Господу — не на Небеса. — Только, – сказывает, – и побывал у закрытых врат Рая, а далее не пропустили! Не принят он там был. Грехи, – молвят, – ещё здесь, дескать, не все замолил. Только рука и поломалась. В четырёх местах. Мне тоже крышкой от бензобака по тыковке досталось, но в отличии от вашего сродственника, это было лишь, как слону — дробина. Это, скажем так, как булавкой… ранить в корму — мёртвого бегемота. Вот так… вот. Нам бы тогда только и расхохотаться, продлив жизнь ещё на несколько минут себе. Ан… нет-нет-нет, мы близко всё к сердцу восприняли, что и карету даже вызвали. В общем, Господь был с нами, а иначе и не понять, как все мы там живы остались! Просто чудеса! Но отделались, что называется, лишь недельным испугом… с заиканием, да икотой и, месячным, пардоньте, проносом. А врачеватели, что с кареты, сразу нам, с позволения сказать, так и заявили, что повреждений мозга у потерпевшего, мол, не наблюдается, а переломы рук, ног и шейного соединения с телом, у них, дескать, и костоправом лечатся! Исцеляются. — Казалось бы… и слава Богу! Свою миссию мы выполнили, ан… нет, хренушки! Сбежал ваш Николай Отчествович из той больнички. Сколь бы он не съел тем днём с нами винца, а башка у вашего дядьки, скажи, аки у трезвого, поди, бухгалтера. — Меркантильный товарищ, ваш дядька… сам себе — на уме! Нагулялся, так ещё и с государства решился слупить деньжонок, а ведь и получилось. Фига в кармане к тому времени, видать, у него вполне уже сформировалась. — Пока везли его в лечебницу, он рассчитал, подсчитал — во сколь ему та бытовая травма руки обойдётся, сколько тумаков от супружницы получит, да прямо пред осмотром эскулапа и смылся оттудова. Всю ноченьку, – сказывают, – во всё горло бизоном орал! Но сдюжил, а поутру явил всему миру настоящее своё лицо. Как ни в чём не бывало, прибыл на работу. А вот, во время заводки трактора, взял, да и намотал он ремень на маховик пускача и там же рухнул — куском рубероида, будто только что был, обратным его вращением, травмирован. Вы бы слышали, как тот орал, не забывая обматерить: как руководство Кремля, так ещё и откостерить всё своё совхозное начальство — по факту износа техники в хозяйстве. — Охальник! Однако, травля не приводит ни к чему хорошему. А теперь, глянь-ко… дядя щерится, что провёл всех, размахивая пред кажным любопытным носом пальцем и бюллетенем, что пострадал-де… на производстве, строя капиталистическое, мол, наше светлое! — Ладно, – советует Нехай, – раз в гости пожаловали, то и отдыхайте, волжским воздухом исцеляясь, а я пройду-ка хоть раз за месяц в парке, на лыжах: опосля пьянок окислюсь! – высказался передо мной доброжелатель, направившись на всех парах, по лыжне, в сторону… нет-нет, не парка и не леса, а винной лавки. А тут ещё и наступление Капитализма, гори он синим пламенем, когда вся наша жизнь оченно даже резко изменилась. Но как осветил Нехай то дельце, чтобы наши руководители держали ухо востро и осознавали, как лоботрясы, трутни, да и другие их горе-работнички, прогуливая, пудрят им мозг. Жизнь, как говорится, и в таких Квасниковках на Руси кипит и, совсем не скучная. А вообще, граждане, смертность страшная у нас в стране. Несчастные случаи на производстве… просто пугают. |
|
|
| Всего комментариев: 1 | ||||||
| ||||||
