Главная » 2016 » Февраль » 21 » Хохлёнок
09:44 Хохлёнок |
| Лучше времени не знаю, Краше девок не знавал… Надо красиво, граждане, стареть… Посмотреть на меня и моих приятелей — таки целая эпоха прошла перед нашими глазами. А мы всё молоды… Правда, лишь душой, но и то благодаря Господу нашему. Да, опять вот вспомнилось история, связанная с хохлёнком Мироном, перешедшим в наш класс в пионерском ещё возрасте. Этот шустрый пацанёнок переселился со своими родичами в наш степной край как раз в те развесёлые для нас.. денёчки, когда мы уже были склонны совершать неугодные Богу и обществу безрассудные поступки… Действительно… Мирон оказался из тех отчаянных, о которых меня предупреждала родная мамА, но которых рекомендовал тогда мой благочестивый дядя. Рассуждения моего крёстного благодетеля сводились к тому, чтобы я учился на чужих, но никак.. не на своих ошибках. Оно, конечно, всё правильно… Однако, по—другому считали мы тогда эти поучения, да нравоучения… —Словоблудие-с… Демагогия!.. А мать то, как всегда, оказалась права. Но времечко было такое, что каждый из нас чувствовал себя вулканом, готовым к извержению. Мы были свободны… Никому не под силу было ту свободу отнять… Сначала было беззаботное детство… Забыть невозможно, как воспитывали Мирона мы, чему его учила школа и как положительно на него влияла улица… Ведь нормального общения он не понимал, а потому хохлёнку можно было только матом более—менее что-то объективно объяснить и по—матушке для него кое—что сформулировать… Ведь доходило до того, что приходилось постоянно корректировать хохляцкую речь Мирона с помощью кулака, так как невозможно было спокойно слушать издёвок и коверканий им родного нашего языка — языка Есенина, Высоцкого и всех ныне покоящихся на погосте наших пращуров — Царствие им Небесное… Можно ли, скажите, было выдержать издевательств хохлёнка о нашем грозном оружии, когда он пренебрежительно и даже уничижительно отзывался обо всём русском, произнося всё на языке неизвестных нам тогда готтентотов. —Пулей-мёт!... Пулеймёт!—скажет Мирон, да ещё и несколько раз со злобой повторит, а сам таки закатывается тогда.. то ли над нами, то ли над языком русским, ему — ещё интересном, но не совсем-таки понятном. Срам.. да и только.. Мирон быстро рос на наших глазах, практически изучая чуждый ему говор. Наконец, он «на отлично» овладел нашим русским нецензурным, коим руководствовался на улице, в школе и даже дома, где совсем необязательно было упоминать о нём. Когда же Мирон освоился и стал, зараза, карнавалить, подшучивая и над нами, то мы подумывали о том, чтобы сводить его к лучшему невропатологу. А коль он начинал картавить, то приходилось прибегать к помощи другого одноклассника — Сашки Сухого, которому драка с хохлёнком была слаще печёных его матушкой пирожков с морковкой, которую мы по зиме тырили у снеговиков и отдавали другу за его уроки логопеда, ибо у Мирона были большие проблемы с произношением буквы «р»… Однако, Сухой продолжал обучение беженца, растрачивая силы свои и энергию… —Сухой, зал@аза!.. Ты же мне @еб@ло сломал!—плакался постоянно хохлёнок после стычек, заканчивающихся меж ними всегда кровавой дракой. —Окстись, Мирон!.. Какое ещё @еб@ло?… Не ломал я тебе никакого ребра!.. Сбрендил что ли?.. И не думал… Но как тебе, бестолочь, не дать тумака.. и то лишь в целях воспитания и обучения!—отнекивался Санёк, ухмыляясь... А уж.. когда Мирон впервые посмотрел снизу вверх на наш высотный элеватор, то так и выпалил. —Отож… Небоск@ёб!… Мы так и закатились… А хохлёнок совсем не понимал — над чем или над кем его одноклассники ржали, аки кони, заливаясь и хватаясь за животы… —Ист@ебитель!… Ист@ебитель!—восторгался Мирон любому летательному аппарату, особенно — «кукурузнику» АН-2… Апофеозом же.. ликования Мирона был классический полёт с конька крыши нашего земляка Каширина Кольки. Тот экспериментатор не пожелал потеть над сложнейшей конструкцией летательного аппарата, способного радовать своих земляков свободным полётом, а решил самостоятельно спланировать с какой-либо высотки по-своему методу, ещё не исследованному до него специалистами онаго лётного дела… В этом деле Николя был пионером… Так, вот… Зарубив самого большого домашнего гуся, Колик отрезал у него крылья и с помощью мудрых советов, почерпнутых из книг и брошюр, самодельных приспособлений и маленьких дедовских хитростей, закрепил металлом те гусиные крылья уже на своих сильных руках. И вот наш крестьянский сын уже на коньке крыши… Нас распирало от любопытства… Мы не в силах были сдержать предстоящее умопомрачительное наслаждение полётом испытателя… Однако, некоторые из нас понимали, что оное испытание так уж.. походит на суицид с трагическим концом, ибо полёт на таких крылышках с крайне недопустимым весом был совершенно непредсказуем… Мой аналитический ум пионера подсказывал, что длительность и дальность полёта Николя зависели не столько от хорошего крепления крыльев к натренированным и сильным рукам старшего товарища, сколько от их размаха, частоты взмахов, вращений и, конечно же, храбрости летуна—испытателя, готовившего себя к полёту по программе первых советских космонавтов—смертников. Если бы Каширин пригляделся в тот момент, то заметил на моём лице совершенно идиотскую во весь рот улыбку, ибо я видел дальше, чем он. Я так очаровательно скалился, прекрасно понимая, что дело, которое он тогда затеял — дохлое… Однако, сделав композицию из трёх пальцев, я спрятал руку в карман, дабы ничего ужасного с нашим земляком при испытании не произошло. Все мы.. надеясь на лучшее, так и застыли с открытыми вверх ртами: кто в классической позе истуканов острова Пасхи, а кто и просто выглядел памятником — от предстоящего.. исторического полёта нашего.. несколько чудаковатого старшеклассника… Сам же испытатель, стоя на краю, видел уже себя в книге мировых рекордов Гиннеса. — Ул@а!… Истл@ебитель!—взвыл, помнится, сиреной атомохода наш одноклассник Мирон, глядя на Николая в одежде пришельца с чужой планеты и с крылышками Ангелочков.. так красиво и ловко бравировавшего на коньке крыши, словно жирный мартовский котяра изощрялся перед кошечками своею грациозностью и цепкостью на краю пропасти — во ржи. —Смотл@ите!… Смотл@ите!… Истл@ебитель!… Истл@ебитель!—орал, не унимаясь от новизны впечатлений, Мирон… —Тю… Мирон!.. То не истл@ебитель… То испытатель!.. А вернее, смертник—испытатель!—учили мы хохлёнка то уму, то поучали его разуму… А вот и наступил тот долгожданный, кульминационный момент полёта, назначенный на обеденный перерыв, дабы как можно больше люда подтвердили комиссии о рекорде полёта на дальность приземления… ....Слышали мы, что Каширин выдохнул, будто после первой.. не закусывая; видели, что Николай чуб начесал, словно для фотосессии, крылья — на ширине плеч расправив, заорал по-гагарински: «Пое-хали!»… Тут же.. Николя, совершив нечто похожее на последний реверанс.. прыгнул… Взмахнув гусиными крылами, он, конечно, мечтал взмыть под облака, а шагнул — в неизвестность, и как мне казалось, махнул то лишь — единожды… Мы зажмурились… Все видели, что «пилот» прыгнул… Видели, что полетел… Летел — не птицей и не вверх… Летел — гирей, и надо же — вниз… Пушечным выстрелом прозвучало падение пилота… —Ах!—раздалось эхом в округе… —Ох!—распространилось вокруг… Это всё одно, что рухнуть сонным ночью с кровати, провалившись в тартарары… Взревел неестественно звучно пилот, застонал жалобно летун… —Боже!—ахнули со всеми и вымолвили мы, сжавшись, будто бы.. от своей боли… Рёв такой стоял в округе, что сейсмические волны землетрясения достигли, верно, самой Московии, где служки зоопарка даже слонам «карету» помощи с командой психологов, говорят, вызывали. Амплитуда такая, знаете ль, пошла… Помнится, что шатало нас из стороны в сторону, словно после месячного тура в скотском вагоне поезда Лондон—Токио. Выражение наших лиц, при этом, история не сохранила, но состояние, сограждане, скажу вам, было истерическое — мы боялись открыть глаза… Мы боялись, наконец, видеть пред собою лежащее барахлом неподвижное тело.. изуродованный падением труп… Помнится, что началась тогда жуткая ария потерпевшего в катастрофе лётчика, ибо ощущение боли испытателя — непередаваемо… Обо всём можно было думать, и что только не мельтешило тогда в нашем юном сознании… —Уж, не тирания ль Зевса, решившего за непослушание наказать нас, направив разряд грома и молний в нашу сторону!?—предположил Сухой Санёк. —Та ни… Яко каже моя мамо: «То предродовые возгласы придурка Джигурды!—выговорил, вдруг, шокированный происшедшим, друг — хохлёнок. Результат падения был — налицо… Результат крушения был — на лице… А теперь, граждане, представьте себе: раненого, голого, с простреленным коленом, истекающего кровью бедолагу, спринтером бегущего по полю прошлогодней, высохшей крапивы от стаи охотившихся голодных, злых и нахально—хватающих за пятки американских агрессоров—гиен… Именно так мы оценивали состояние летуна. Мысленно озвучив неудачно—рухнувшего с крыши испытателя свободного падения Николя, мне стало жаль своих перепонок… Так уж.. зримо представился хор Пятницкого, сопровождаемый бубнами шаманов Хакасии, Бурятии, Тувы и китайских пустынь… Открыв левый глаз и направив взор свой на место падения, я увидел фигуру—зомби в полуприсяде, растрёпанные волосы, горящие какой-то новой священной мыслью глаза, и конечно же, глас потерпевшего, изрыгающий невнятные проклятья в адрес какой-то незримой ему сволочи. Видимо, всё же.. бес выходил из чрева человеческого и он собачился со всеми, будто и не его самоцелью было испытание полётом, а вроде как.. чёрт его гнал на ту крышу в чудном одеянии, что стыдно ночью совам показаться… Нам, ещё чахлым тогда детям Заволжья, было стыдно за столь непродуманный и неподготовленный полёт Кашириным, но нашлось и много его защитников — безумству храбрых те пели песню… Казалось, что даже Статуя Свободы за столь мужественный поступок простого сына страны Советов и в знак уважения к оному храбрецу.. чересчур низко склонилась, окунув каменную свою голову в воды Атлантики. Слава Перуну!.. Обошлось… Бог, видимо, за бороду или какие другие причиндалы держал испытателя… Главное тот жив остался, но омрачил-таки общее настроение масс… А то, что пару рёбер сломал, да челюсть ушла ближе к затылку, заикаться стал, прячась от собственной тени, так то по сравнению со звёздным мигом полёта и вечной в его сознании славой — простой насморк… И как хорошо, что его закадычные друзья отговорили Николая тогда от прыжка со стометрового элеватора, ведь на мокрое место пришлось бы всем любоваться. Благо семейное счастье тогда впорхнуло в его дом, а потому Николя стал отшельником и тема для разговора о полётах сразу, вроде как.. стала для всех исчерпанной. Грант от Сореса он не получил, но поговаривают, что притворяется нынче больше, чем тупым. Зато испытал себя на прочность и от того стресса надуло в голову ему незнакомые до того языки: казахский, белорусский и украинский — правда, на уровне инструкции по применению освежителя воздуха… Дак, другие своим поведением и того не заслужили… Ноне же.. Николай, сказывают, изучает анатомию... Иногда, проводит и опыты на котах, покушающихся на их домашних цыплят, не понимая, почему те никогда не падают, как хряпнулся он всей своей тяжестью навзничь… Только они и выказывают ему респект, почтение и удвоенную радость, ибо другим не до него и тем паче — давних тех воспоминаний. Странный, поговаривают, стал Николя какой-то — всё на одной какой-то — своей волне… А что же было потом… А затем мы учили крестьянского сына исполнительскому мастерству певца… Хоть и картавил и шепелявил хлопец с рождения, но таки собирал тот по вечерам, не стадионы, конечно, а парк полуслепых бабушек—старушек, полуглухих сплетниц—хохотушек, помахивающих в такт его зоновских песен сопатыми своими платочками и сентиментально смахивающих старческую скупую слезу. Да и как было не плакаться, коль бабушкам хотелось большой и чистой любви, но немощными дедами писались на печи всё новые и новые инструкции, накладывающие табу на желания и хотения морщинистых от времени, но ещё похотливых старушек. Угарный, но уже наш.. с далёкой и неведомой Украины хлопец собирал толпы любопытных приверженцев его актёрского искусства: жалобно мяукавших, бездомных и облезлых зелёноглазых кошанов.. вместе с их извечными врагами — бродячими, да брехливыми псами… Однако, заключив временное перемирие, и те, и другие.. радостно приветствовали исполнителя громким лаем и помахивающими из стороны в сторону хвостами, каждый раз приглашая исполнить хохлёнка ещё и «на бис»… Шедевром же.. исполнительского его мастерства являлась песня знаменитого шансонье Вилли Токарева — «Небоскрёбы»… Смущаясь и краснея.. выходил застенчивый хохлёнок на сколоченную нами наспех сцену из вино—водочных ящиков и после успокоившихся, наконец, зрителей начинал спивать звёздную в его жизни песнь… —Небоск@ёбы Небоск@ёбы , А я маленький такой... То мне стл@ашно, то мне гл@устно, То тел@яю свой покой. Когда же мы подросли, то жизнь наша стала полна смыслом… Кирнув для храбрости и веселья «Солнцедара».. мы выходили в эфир на средних волнах, радуя и потешая публику округи незамысловатыми байками, да музыкальными композициями «Битлзс».. «Роллинг Стоунз», песнями любимого Высоцкого и исполнителями шансона, не забывая о заоблачных, далёких и неведомых нам небоскрёбах в исполнении того же Мирона. —Небоск@ёбы Небоск@ёбы , А я маленький такой... От тоски мы глушим водку, Только водка не бел@ёт. В дальнейшем.. пред нами уже был совершенно другой, обрусевший хохлёнок — Мирон со своим взглядом на жизнь, с понятием бытия и воровскими замашками. Оному мастерству мы не обучали его, однако, каждый раз удивлялись, когда Мирон, отходя от доступных всем прилавков, что-то обязательно с них лямзил. —Дурень думкой богатеет!—поговаривал он, рассовывая украденное по шхерам в своей одёжке на телесах. Только, впоследствии, мне стало понятно значение украинской пословицы, каждый раз высказываемой неблагодарным хохлёнком нам — его учителям. Возможно, так бы мы с ним и продолжали дружить или хотя бы.. общаться, если бы Мирон не подложил мне в юности подлянку, а скорее — «свинью», которую я не мог ему в дальнейшем простить… Я был призван на Северный подводный флот… И не успел машинист тепловоза отдать нашему городу прощальный гудок, а поезд показать за поворотом хвост всем провожающим меня друзьям и подругам — хохлёнок, яко недогулявший кабанчик, превратился в ненасытного и мерзкого кабана — хохла. Знавали все мы, что к девчушкам Мирон был пагубно слаб, но не до такой же степени, чтоб подбивать клинья к провожавшей меня любимой певунье… Редкостный, надо заметить, всё же подлец… Пусть ему и ноне в северном краю от моих воспоминаний икается… Некоторые люди, скажи, как грозовые серые тучи — только свалят от вас и сразу становится легче жить. А горечи или боли в сердце от потери бывшего некогда дружка я таки не заметил… Хорошо, что есть время, расстояние и трудности. Именно они дают понять — кто любит, кто дорожит дружбой, а кто и вовсе нам не нужен… Хотелось бы, граждане, несколько сократить текст, дабы лучше вам читалось, однако, при бешеной цене на память — оставляю всё, как есть… |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |