Главная » 2016 » Май » 17 » Как я изменял Родине
21:16 Как я изменял Родине |
| О жизни размышляю не без грусти. Меня ж… могли и не найти в капусте. А грудь и впрямь у неё пышная и шикарная. Бюст же её и, в самом деле, восхитительнейший и роскошнейший. Нет, не любитель я большой женской и, ни с чем не сравнимой, царственной груди. Не понимаю я и друзей, которые просто без ума от огромного бюста, кайфуя от оного «белого налива» «на витрине» любой девицы. Ведь если разобраться, то они нам и мечтать не дают, когда, скажем, блаженствуя и испытывая те сладостные мгновения с новой Страстью в стогу сена, та мужская радость колеблется, исполняя свой белый танец пред очами, метроном, нахлёстывая тебя по щекам, ещё и закрывая таинственную нашу Вселенную со звёздами, которые вместе с тобой радуются счастью. Ну-с… умещается, скажем, та наливная услада твоей возлюбленной в ладони, таки… будьте любезны — наслаждайтесь. Единожды, когда желанья с разумом боролись, вспомнились претензии ко мне одной местной мадемуазель, фраза которой отложилась у меня навсегда, в голове то. — Я, – заявляет та жгучая амазонка, – думала сразить тебя несравненной своей грудью: пятого размера, а ты, чёрт возьми, оказывается: либо чересчур балован, либо капризен и эгоистически равнодушен, что совершенно прохладен к её упругой свежести… и оной налитой красоте! Вот оконфузил, так оконфузил! Где же это ты, залюбленная и самовлюбленная твоя натура – говорит, – такое мог наблюдать, чтобы у нас в Расеи целомудренных девчонок с большой и уже созревшей грудью по зубам выбирали! Не государство, а какая-то страна чудес и диковин! А тогда, вооружённый огромной лупой, которую на этаже музея я одолжил у пыльной бабки-смотрительницы, становился на цыпочки и рассматривал полотно, отыскивая на теле Императрицы: мушку за мушкой, родинку… за родинкой. Никто из присутствующих рядом со мной посетителей, гори они ярким пламенем, не понимал, что в нашей стране происходит и что я за трюк исполняю у картины царицы. А я, поглядывая третьим глазом назад, соображал, что за «марлезонский балет» устроил собравшийся подле моей личности заграничный люд. — Что же, – повышаю тогда я глас, – вы прёте на меня танком! А с виду все такие приличные, интеллигентные, но это же не арт-искусство! А коль любите его, таки любите! Только, ради Бога, не навязывайте оную любовь другим! Идите-ка, – сказываю я иноземцам, – к ebene fene! Ага… к авангардистам. А вспомнил я о них потому, что за миллионы наших денежных знаков, те расписывали тропы Питера, что лишний раз таки не шагнуть и в сторону. Хотя… Куда, кажется, лучше — ходи, да любуйся. Так нет же, работники ЖКХ северной столицы: то ли с умыслом, а то ли по недомыслию, каждый раз заливали всё, коромысло им в дышло, битумом, матерно объясняя проходящему народу. — Сатанисты, – молвили они, – наляпали, а кто-то должен оной хренотенью любоваться. А иные, дескать, ходят гуськом друг за другом, яко малахольные, дивясь их мазне. А ведь, поди, и сами не в курсе, что в конце жизни оный неординарный художник Малевич спятил, с ума то. А наплыв посетителей к нашим с императрицею телам был таков, что людская масса просто растворялась в моих глазницах, превращаясь в радугу и мешая мне сохранить сюжетную линию шедевра. Все дерзкие мои мысли вмиг улетучились из головы, как с белых яблонь дым. Всё это столпотворение ощутимо било по моему, болезненно уязвленному самолюбию, действуя на меня, аки ладан на чертей. Тут ни убавить, ни прибавить, ибо просто катком прошлись по моим планам, что ни погрузиться в древность, ни пофантазировать, витая в облаках Небосвода… с хранившими меня всегда по жизни Ангелами. Но чтобы я ни думал, для них это была отдельная и чужая песнь! Да и как гостей Ленинграда я мог не опутать паутиной дивного своего действа, коль разглядывая творение художника, у меня ноздри раздувались, аки у похотливого в стойле жеребца, ещё и вызывая эмоциональный трепет. Возможно… те иностранцы думали, что я Жар-птицу поймал за хвост. Вероятно же раздумывали: «Уж… не завожу ль я какого рака за камень!»… <…> Ну да, как говорится… кому поп, кому попадья, а кому и свиной хрящ. Ведь это же, граждане, Ленинград. Экипаж нашей субмарины… был проездом с Таллина на Мурманск. Кто куда… а я решился брать Зимний дворец. Вообще-то, я совсем не сторонник поз, застывших на средневековых холстах и полотнах. Хотя, глядя на любой из них, я на писаной картине видел всё в динамизме и движении: побуждении, скольжении и шевелении. В общем, во многообразии того, что сам рисую в собственном своём смутном сознании. Но сколь бы ни посещал Эрмитаж, меня вновь и вновь, снова и снова тянет в ту Святыню — повысить, так сказать, общеобразовательный свой уровень, соприкоснувшись с историей нашей Отчизны. И не только… Посещение крупнейшего в мире исторического музея было, помнится, первый раз… а потому оно и памятно, что оставило глубокое впечатление, являясь уже навязчивой ностальгией по прошлому. Будучи в служивых на атомном подводном крейсере стратегического назначения, я отбывал флотскую повинность. Да, вместо боярских тех деток с их хитрыми и холёными мордами, с рождения скупивших волчьи билеты, да наплодивших по окончании школы себе подобных — пресыщенных деточек с цыплячьими телами, да заячьими душами, неспособных ни на сильные желания… ни на дерзкие или героические какие поступки. У которых было одно на уме — откосить от выполнения конституционного долга. Но тогда-то мы были преданными. Ага! Мы то, веря в справедливость, тем временем были обязательными: как перед своей совестью, так и пред нашим государством — СССР. Зная с пелёнок пророчества Нострадамуса о том, что Золотой Век на Руси наступит по пришествии на трон к 2050 году женщины, то меня всегда, естественно, влекло в Эрмитаж: к Самодержице Расейской. Как тут не вспомнить лекции в вузе по Государственному праву, когда профессор Байтин, находясь за трибункой, поднимал вверх перст свой указующий, заявляя: «Государство, это, знаете ль — не облако в штанах! И надо быть весьма мудрым, чтоб управлять им! А потому, выбирая себе Монарха, таки прислушивайтесь к зову своих сердец!»… Хотя лупа, с крутыми линзами, и давала мне возможность рассмотреть пупырышки на телесах Великой Екатерины, но и с её помощью я никак не мог хорошо рассмотреть грудь Катерины, к которой прикладывались её фавориты, ибо ни лиф ни корсет её не давали мне оного сделать. Кости мои трещали, но иноземцы, корча из себя знахарей и специалистов высокого искусства, через голову: со стороны, сверху, из-под мышки, вишь ли, смотрели, толкались, пихались, но таки… лезли, собаки: кто чучелом, кто тушкой, заглядывая в лупу, дабы понять, что же я там увидел. И что они могли понимать в нашей история, где весёлость и праздность сильных мира сего часто менялись на мрачность и трагизм той эпохи, где одна война сменяла другую. И когда… в очередной раз под кистью величайшего художника-портретиста Рокотова, в кладбищенской тишине я отыскивал на холсте очередную родинку у Великой Государыни, тогда одна милая краля и дёрнула меня за гюйс. — Ёк-макарёк!… Wer ist das?… Караул! Что за хамство? Что за бесцеремонность!? Дома то, поди, люди цивильные, культурные, начитанные и с высшим образованием – произнёс я, прекрасно зная, что позади меня находится группа путешествующих по Руси фрейлин с Германии, с интересом рассматривающих свою землячку. – Однако, зачем же мне здесь на шею садиться, мешая… думать и предаваться фантазиям! – отметил я, увидев вдруг рядом с собой яркую, солнечную девочку явно иностранного творения. Да ещё и с чёртиками в её очах. <…> Вот туточки-то: психически крепкий, половозрелый… первостатейный старшина, закалённый тремя годами службы на атомоходе, драками на кулачках и боями на ринге Северного Флота — оробел. Под прицельным, сканирующим наскрозь убийственно–жгучим взглядом девицы, сконфузился до неприличия, будто перед первой брачной ночью: сердце гнуло рёбра, щёки стали рдеть, а глаза и вовсе полыхнули неоном. — Кетрин! – представилась дивчина, язвительно улыбаясь и сжимая руку, начинала что-то лопотать на каком-то басурманском языке. И вижу я перед собой девицу чистейших побуждений, да ещё и той весенней в Питере порой, когда набухают не только почки на ветвях… — Тю… Та… мадемуазель! Я есмь — русский матрос! – молвил я налётчице, указывая на погоны и бескозырку, несколько тушуясь, будто не вовремя засватанный девственник. – Потому, мол, перестаньте, – сказываю, – ради Бога, меня соблазнять в приличном месте. Прекратите-де, наконец, совращать пред очами самой Самодержицы Всероссийской, пред оком Царственной особы, ибо жгучий стыд наполняет морскую мою душу перед Катериной Алексеевной! – всё говорил и говорил я, отливая красным цветом, лица то. Да, так, верно, и сказал я Кэтрин. А может и хотел сие сказать, но уже не помню. Амнезия, пардоньте. Вы, граждане, извиняйте, ибо память уже не юношеская. Дырявая. Иной раз, впадая в прострацию, приходится и нынче страдать ностальгией по прекрасным… сказочным тем временам в городе белых ночей. Это, когда-то: тёмными ночами в Сочи, от зубов отлетал текст письма Онегина к Татьяне, что молодая особь сама предлагала зачать со мной отношения. А что, спросите, сейчас!? Не просто беда, а беда… беда! Не просто видите ль, ужас, а ужас… ужас! Только вышел из-за стола, а уже и не припомню… чем ноне и отобедать изволил: то ли куропаткой в собственном соку… с горчицей, а то ли иссосал заплесневевший или чёрствый с купеческим чаем сухарь. Только встреча с красивой и желанной особой и возвращает меня к полнофункциональной жизни. Однако, вернёмся к нашим баранам. Ага… в мраморные ленинградские залы Эрмитажа, где мои уговоры, мольбы и просьбы были лишь сотрясением воздуха, краснобайством, ибо странная чужеземка продолжала гнуть свою линию, нуждаясь, видимо, в толмаче, который бы мог довести мои увещевания до светлой головки этой милой, прелестной и привлекательной мадемуазель из соседней с нами Финляндии. — Olen kotoisin Suomesta! – лопотала горячая незнакомка с таким умиляющим взглядом, что означало — либо я чешу за ней сам… либо мне в том поможет её свита. И так, знаете ль, настойчиво потянула за локоток на первый этаж, что я понял — нужно следовать. И признаться таки стыдно, но не хотелось той красавице Кате противиться, что я и сам хвостом следовал за сексуальной мэм до выхода — на улицу то. Я то и не знал, что, чёрт возьми… происходит и что с этим делать. Но выйдя из Эрмитажа, Кэтрин зорким своим оком просто пришила меня спиной к холодному камню средневековой колонны. В мгновение ока я был буквально распят у её подножия, аки наш Христос, да святится имя Его. А роскошная, похотливо блуждающая в поисках добычи, белокурая бестия, распустив волосы, с нежностью склонила милую свою головку на моё плечо, а какой-то рослый викинг уже строчил с фотокамеры, словно с «Максимки». Ага, очередью… с пулемёта. А вышло, надо сказать, совсем недурственно. Чуть ли не селфи гетеры на фоне Эрмитажа с совсем обалдевшим от неожиданности русским моряком. Комета… не иначе. Что только не сделаешь ради такой красотки-барышни из-за бугра. А дабы не конфузиться, приходилось повиноваться. Ведь сексапильная та финская куртизанка в сексуальном облачении исполнила так красиво и молниеносно, что «Театру одной актрисы» отдыхать. На задворках. Это же фатальное везение, что она на мою Доброту нарвалась, а коль бы, вызывая настоящее цунами, напоролась — на какого душегуба. Именно… по этому поводу и исполнению каприза своей дочурки Кэтрин — запечатлеть свою милую личность на фоне ленинградского музея и непременно… с русским моряком, стал благодарить явившийся пред моим телом батюшка той девчушки, который, в отличии от своей свиты и иной глухонемой братии, знал несколько дежурных для путешествия по Руси фраз, что скрашивало наше с ним общение. Всё бы хорошо… но на том мой экскурс по залам Эрмитажа завершился, так и не начавшись, ибо финна Джунаса тянуло в подвал Музея, где бы он с моей помощью хотел отыскать станок Великой Императрицы, но не печатный, не токарный, и не гибочный, а какой-то прогибочный, якобы, используемый в своё время помазанницей Божьей. Миль пардон-с… гражданочки — с жеребчиком! Тысяча извинений, граждане — с конём! Да вы и сами, поди, наши милые и любвеобильные мадамочки, читаете, и с теми легендами, мифом и небылицами знакомы-с… Да не балабол я вовсе, ни ахинейщик, и тем паче, не баламут. Поспрошайте сами питерских ребятишек — в Кремле… или иную местную Древность и, вы убедитесь в моей правоте, ибо любвеобильная натура самодержицы, неудовлетворённая утехами со своими придворными фаворитами, искала иной способ ублажения женской плоти, удовлетворения своей животной страсти. И моё чутьё ничуть меня не обмануло. А о станке финн не мог ничего ни сказать, ни его описать. А так как человек я по жизни любопытный, а более — авантюрный, что кошак у моей тёщи, то согласия на уговоры и не требовалось. Скорее, сам напросился на поиски, ибо о той тайне Эрмитажа я был уже наслышан. Как истинные соискатели старины и древности, сколь ни старались, не смогли мы развязать язык слесарей и техников ни ящиком водки, ни двумя к нему — пива. Оказалось, действительно, слыхивали те работники Музея о станке Царицы и ранее, но как мы их не спаивали, миф развеять не смогли, и та тайна так и осталась в подземелье, а в мясо… пьяные работяги — на столах, хорошо оборудованного предметами старины, подвала. Не стоит большого труда догадаться, что из того помещения нам предстояло выйти плавно, не нарушая общественного порядка, и где-то совершить вынужденную посадку, и таким запасным «аэродромом» оказалась скамья Летнего сада. У фонтана то… Там, после проведённого нами исторического расследования, мы были вынуждены отдохнуть, а уж затем и прогуляться, проветриться, воздухом питерским надышаться, дабы не сохранять его в целлофановых пакетах или закупать в местных лавках — в жестяных банках. Сначала я думал, что являюсь для гостей сопредельного с нами государства, объектом… немного интереснее телеграфного столба, но как-то оказалось, что приглянулся я доченьке Джунаса, Кэтрин! Во как! Однако! А уже в ресторане на Невском, я, братцы, употребив некой пьяной радости, влюбился в девицу, а потому со всеми потрохами был «завербован» иностранцами. И угощался я с ними, чтобы выглядеть: для всей их многочисленной свиты — своим, новоявленному папА — родным, а той прелестной и неотразимой Катюшке — просто… возлюбленным. А тут и папА Кэтрин ещё подлил в пылающий в моей груди огонь к его душке Кэтрин, прошептав в ухо, что его любимице опротивел её преследующий земляк — викинг Саку, от коего та, мол, никак не может избавиться, а я ей, якобы, пришёлся по нраву, а ему — ко двору. А что, скажите, предпринять, чтобы разогнать стеснительность от знакомства с иностранкой, которая и по-русски то ни бельмеса не понимала. А виной всему, видимо, была влюблённость, ибо уже через час, как пара влюблённых голубей, мы ворковали обо всём и ни о чём… конкретно. Включив на полную катушку дар своего красноречия, я путём увещевания уже рассказывал ей забавные истории и ведь она меня понимала. Вот что значит: говорить на языке любви. А когда в воздухе града Петра повеяло весной, а в наших душах возникли симпатии друг к другу, тогда-то и запахло изменой моей Родине — Союзу Советских Социалистических Республик, да и всем моим пращурам. Когда же глазоньки заволокло пеленой и Кэт в меня вдохнула что-то неземное, предложив рвануть для отдыха к ним — в Финляндию, то мир перестал быть для меня исключительно чёрно-белых тонов, а потому от заманчивого предложения и отказываться то совсем не хотелось. Ведь вот, наконец, она — Свобода!.. Воля!.. Когда же набубенились, тогда-то все финны: давай на лужайке голосить… по полной программе, будто хотели русского медведя перепеть и перепить. Ваш покорный слуга, признаться, нарезался таким же образом, близком: ко свинскому, но марку русского не потерял. Да и уговаривать на поездку в незнакомую Финляндию долго не пришлось. И всему виной, видно, был — отрицательный резус-фактор. — ПапА, – ухмыляясь, говорю, вдруг, – пожалуй, я согласен! Куда конь копытом, туда и рак клешнёй! – заявил русский моряк–подводник, политически и грамотно подкованный каждодневными политинформациями уважаемого замполита нашей субмарины, капдва Носача. *** А почему, собственно, и нет… Не государство ли нас, братцы, предавала в тяжёлые лихие времена! А не оно ли, родное, так по-предательски когда-то обошлось с нашими родными и близкими, незаконно раскулачив их. А знать бы то, что, впоследствии… обнулят и мои сбережения вместе с родительскими, да без суда и следствия конфискуют наши вложения на малолетних детей, то я бы ещё подумал: возвращаться ли в ту страну — СССР, которая в очередной раз без зазрения совести лишит нас накопленного капитала, вновь «раскулачив» всё своё население. Хорошо быть моралистом, лёжа в качалке и кутаясь в плед, рассусоливать чёрт-те… о чём. А тогда мне, а не вам следовало делать выбор. Раз сплетни и телевизор для вас, умницы, стали интереснее зеркала — знать… старость наступила. Однако, жизнь — это движение: только одни шевелят извилинами, другие же хлопают ушами. А бабий век короток… и вам ли об этом не знать. Об этом твердят на всех материках, в разных слоях общества и на разных языках. И что, прикажете, делать. Так было всегда и во все времена — кто хаживал к попу, а кто-то и к поповой дочке! Всё бы ничего и любую дивчину таки понять довольно легко, но та иноземная красавишна была для меня совершенно таки нечитабельной брошюрой… по квантовой физике, да ещё и на финском, вкупе… со шведским, языках то. А то вы, будто сами, не понимаете! А тут сложившееся положение само нам с Кэтрин подсказало выход. И нет в этом ничего зазорного или предосудительного, коль русский воин пришёлся по нраву финской дивчине. И что с того… Гордость должна вас распирать за моряка-подводника, который был в дерзновении мечтать и достигать своего. Не ваши же, право, нравоучения до седых… волос выслушивать на завалинках иль на бревнышках каких: подле своих собственных уютных яранг, юрт, кибиток, берлог и домов. Хотя летом кажный куст репейника, что тебе двухкомнатная квартира. *** И тогда… А тогда, усевшись с Катей в одну из иномарок, мы тронулись в дальний путь. Покинув «Северную Венецию», уже через некоторое время мы оказались недалече от Старого города Выборга, где папА отыскал частный дом своей древней тётушки. Убогая тётка, впервые увидев свою финскую племяшку, пустила обильную слезу, оросив под собой весь красочный линолеум… и ни под каким предлогом и соусом не желала отпускать близких родственников, в списке которых числился, верно, и я, к себе — домой, в любимую их страну — Финляндию. Тётушка же оказалась бывшей дворянкой светских нравов, а потому, не выясняя наших с её племянницей отношений, сразу предоставила для ночлега всем по комнате, дав домработнице отдельное распоряжение поместить нас с Кэтрин во флигеле, чему никто не удивился, кроме моряка–подводника. Благо, что папА Кэтрин первым же авто спровадил домой её бывшего ухажёра, этого ревнивого финского парня, Саку. Ведь каков, братцы, парадокс… Самому же, до службы, приходилось соблазнять девчушек, склоняя их… к поцелуям, но чтобы, видите ль, быть совращённым лучезарной финской блондинкой — не приходилось. И войдя с ней в красиво убранную, красочную комнатку, наш несостоявшийся конфетно-букетный период сразу окрасился постельными тонами… Инстинкт, понимаете ль, не долго пробуждался. Одежды на нас становилось всё меньше и меньше, пока не остались совсем нагие, а с постели летели: подушки, покрывало, одежда и всё нашенское исподнее, стелясь бесшумно по полу, и мы обратились в сплетение возбуждённых в экстазе обнажённых тел, пребывая наверху блаженства. Животный позыв, приступ оголодавшей в море плоти были таковы… что и противиться никак было невозможно. А главное — незачем… Мой мозг перестал распоряжаться телом, ибо им вовсю… распоряжались: лукавый, бесы, Катерина и первобытные инстинкты моих любвеобильных предков. Несмотря на всю пользу любовной терапии, я и от повторного сеанса как-то и не подумал уклониться… До следующего обеда мы оставались с Катериной в опочивальне, но пыл наш не угасал и страсть не утихала, вновь и вновь бросаясь в объятия друг друга, а как, скажите-ка… иначе. Ведь без удовольствия, взаимного наслаждения и азарта, инстинкт был бы — отвратителен. Я же всё не мог успокоиться и решить-таки: присоединяться ль к своему экипажу, который должен был скоро отправляться на Мурманск или ехать в другую от Ленинграда сторону. Благо… ещё на то время было. И я решился. Я уезжал… и уезжал навсегда. Лица, надо сказать, у всех были печальные, как на возложении венка к моему, ещё невоздвигнутому монументу. — Не дождётесь! – сказал я всея финской свите, прощаясь с Катюшкой. Одни викинги были радостны в тот вечер, а вот Кэтрин плакала, не отпуская меня, но отец с её тёткой объяснили ей нашу Конституцию, да и наступления для всех нас совершенно ненужных проблем и последствий, а мне ещё и грозящей, вишь ли, сталинской ответственностью. Но на вокзал я летел впереди своих ботинок, хотя и прибыл с опозданием. Думал, что примутся наматывать мои жилы на кулак, но отбрехался. — Извиняйте, – докладываю, – мол, господа офицеры, таки… случайно вышло. Опять ноне у меня — не всё, слава Богу! Влюбился-де… И я не сожалел о том, что не попал со своим родным экипажем на премьеру фильма — «Жінка, яка співає»… Мы с Катериной подарили друг другу радость бытия и это на всю жизнь запомнили, чтобы возвращаясь опять в прошлое, не падать и нынче духом — под капельницей то. *** Вот так и повысил… я культурный свой уровень в Эрмитаже — города белых ночей. Всё, как говорится, наглядно… от Лукавого. Заезжал я, впоследствии, в посольство Финляндии в Питере и беседовал со своим, уже лучшим другом, Джунасом. Тогда-то он мне и сказал, что его девочка Кэтрин таки вышла замуж за Саку. А что мне оставалось делать, как только не пожелать им счастья, а ему… праправнуков. Но было всё же… как-то не по себе. Ведь ту ночь с Кэтрин я запомнил на всю жизнь. Да и как можно забыть то, что девчоночка подарила мне незабываемые ощущения близости. А как ныне хочется погостить в Финляндии… где вновь заняться расхристанной девчушкой. Так дай, Господь, только здоровьица и я, с целью похищения финской красавишны, пойду на абордаж их жилища! А что раздумывать то… Две песни, и я на месте. Жизнь же надо кем и чем-то заполнять… Да пребудет же с нами сила! Предварительно же… только внуку надо выдать деньги на похороны, поминальные обеды, крест и венок с надписью белой краски по чёрной ленте: «Родился, терпел, терпел и усоп!»… |
|
|
| Всего комментариев: 6 | |||||||||||
| |||||||||||
