Главная » 2016 » Декабрь » 27 » Генералы
03:42 Генералы |
| Не просто парень был — Рубаха… Пока не одевал папахи! Устав от серости будней, вновь вспоминаю прожитые годы… И провоцируя эмпатию, начинаю сочувствовать не столько нынешнему молодому поколению, прожигающих свою жизнь не на футбольных и хоккейных площадках, а в виртуальной реальности, сколь соболезную себе и своим друзьям-сокурсникам. Так, братцы, лёжа на кушетке, ностальгически рассусоливаю, как с приходом очередного Дня Рождения, каждый, видите ль, из нас начинает: тускнеть, мрачнеть, хиреть и в конце концов… Царствие Небес!… Вот и опять: навеяло, всколыхнуло, зажгло и понесло… А интересно, чёрт возьми! Тех, кто… с непререкаемым авторитетом, того и хороним с уважением и почтением, а кто-то, просто бесславно умирает в наших глазах… с утратой о нём каких-либо воспоминаний. Туточки то мне и вспомнился дружок Вербин, с которым учились в юридическом институте. А как, скажу, радовались присвоению ему генеральского чина и даже пели. — Аллилуйя!… Мой друг — Генерал! Немудрено-с… право! Все мы ноне, граждане, понимаем, что дай только Власть человеку и… после взлёта, ты увидишь его истинное лицо, так как он, вообще, может забыть о самом твоём сосуществовании, пока не упадёт сам в бездну или ему в том сослуживцы не помогут — оказаться на нарах. Чу-чу… Убереги его, Господь! Не стоит, однако, на властолюбцев обижаться, держать булыжник за пазухой иль плевать им в лицо; вообще, пора нам перестать обращать на них внимание, ибо это один из Законов и столпов жизни карьеристов и чинуш, и кажется, что этому редкостному заболеванию мало кто сопротивляется… да и редко, кто противостоит. Вот, к примеру, врачи диагностируют, что поскольку метастазы слишком глубоки, то, вишь, и средств излечения этой пагубной болезни просто не существует. Живёшь так, смотришь… — Опаньки!… А эти «друзья» уже, и не друзья вам — вовсе, ибо забывая своё прошлое и не задумываясь о совместном с вами проживании в Общежитии будущего, они теряют и то… и другое. Нет, не делился я с Вербиным в детстве куском хлеба, намазанного сливочным маслом… посыпанного сверху сахарным песком; не дрался с ним и в советской песочнице из-за сопливок, так как не были мы тогда с ним знакомы, но казалось, что студенческая то дружба всего дороже… иль я сильно в оном ошибался. Заблуждался. Ни к кому и никогда, надо сказать, я не обращался с прошением, но единожды, дурень, позволил себе такую блажь, прибегнув к бывшему дружку–генералу, за помощью, дабы он, как Зам Генпрокурора, испросил разрешения властей Всея Московии — на посещение моим сыном Мавзолея, но не зала, где почивает бальзамированный Ильич — при бабочке; а той трибунной его части, где в довоенные ещё времена мой пращур топтался со сталинской свитой, и покуривая трубку, да принимая парады на Красной площади. — Для чего тебе это? – спрашивает Серёга. — Как это для чего? – отвечаю. – Для чувств-с… — Что ж… здесь удивительного? Во-первых, надо время то суровое ему прочувствовать… оценив саму эпоху, в которой нам родной человек проживал. Во-вторых, получить от кремлёвского камня положительную энергию, наполняющую нас и душу нашу — памятью Святой; наконец, ощутить заряд и некий импульс, которые направят нормального русского человека — на новые дела и великие свершения. — Не могу-с! Это же Мавзолей, а не трибуна нашей прокуратуры! – молвил генерал. – У тебя, самого, – говорит, – друзей высокопосаженных, аки грязи в нашем учреждении, так почему бы тебе их ноне не подключить… и не задействовать! — Отож… Уж, не совесть ли, у тебя, Серёга, – говорю, – пропала вдруг, друг ты мой лепший! Посаженных то знакомых у нас с тобой много, а вот друзей, выходит, что у меня и нет!.. Не Государя же беспокоить по пустяку; по такому ничтожному поводу!.. Хотя не думаю, что мне будет в том отказано, ибо одна из улиц Вологды названа в честь пращура, и именно — за выдающиеся заслуги перед Родиной. Перед Отечеством. — А оно тебе всё это нужно! – вопрошал друг, почёсывая репу. — Как не нужно!... Мне же, в восьмидесятых годах, представляли такой уникальный шанс, чтоб я постоял и прочувствовал всё это на Мавзолее, осмыслив бытие в разнообразии форм его существования. И это там, где, ишь, ступала нога бывшего военного атташе в Германии — ближайшего моего сродственника. Так, отказал, знаете ль, граждане, Серёга мне… Отклонил мою просьбу… вдарил, можно сказать — ниже пуповины, нежели не больнее. Наотрез отказал! Пусть бы даже и не сокурснику… и не другу, а как лицу, спасшему, когда-то, его: молодого, сильного, здорового, он мог ведь помочь; найти, наконец, вескую причину, чтоб как-то от просьбы самоустраниться. Ведь кто, как не я: спас ему жизнь для Надюшки, с которой он, сукин сын, до сих пор живёт–поживает, да добра наживает. А отказа я не принял, посчитав это, граждане православные, за верх цинизма, и как роспись в его собственной прокурорской импотенции. И ведь не думают оные лица о том, что кармический бумеранг может наказать за сие предательство. Грешно жe это, братья! Не по-христиански как-то это всё… С тех пор отдалились мы с Вербиным друг от друга и стали жить по принципу — «Помогай себе сам!»… Знамо дело, кто я ныне для него. Так... «Бычий Аргумент» — в индейской резервации. Забыл, верно, уже… как меня и зовут то, и родом откуда… и как оно, было тогда — в новогоднюю ночь одна тысяча девятьсот восьмидесятого года. Прошлого столетия. Отправление прибывшего на первый путь поезда Саратов–Куйбышев ожидалось с минуты на минуту, но мы с закадычным тогда дружком, Серёгой Вeрбиным, всё никак нe могли покинуть ресторана вокзала города Саратова, где было довольно-таки интимно; где, казалось, нас очень полюбили. Ну, конечно же, братцы, за щедрость, расточительство, и да — за мотовство-с… — Как, – спросите, – мы с ним там оказались… — Дак, мало ль… было поводов для удовольствий в жизни советских студентов. Заведётся в кармане портков «вшивая» какая копейка — ну-с… не радость ли, да к тому же — в преддверии наступающего Нового Года, а потому мы, прощаясь, продолжали лобызаться с сексуальными и жгучими амазонками–официантками, разрез юбчонок которых был аж… до самых — до Небес. А тут ещё, в завершении вечёрки, с кухни выпорхнула одна из отвязных стряпух и танком, таки… трактором двинулась — к Серёжке, ища любви — на разрыв аорты. Вцепившись в Вeрбина, как клещ в дворнягу Шарлиз, бабёшка попыталась завлечь парнишку в паутину своего, несколько потасканного по ухабам жизни, увядающего тела. Ой-ля-ля… Вспомнится ведь… Конечно, она не была Венерой, но что-то венерическое… лично меня отталкивало от неё. А тут и празднество уже переросло в бардак… и гулянье стало дешёвым шабашем. Ну-с… немощен мужчина без женщины. Немощен. Да, и кто о том спорит. И только Вербина ничего не страшило… Помнится, наоборот, он всё гоголем по залу выхаживал, и петушком в кругу выплясывал, словно, ишь, сатир древнегреческий, умасливая мадам и развешивая спагетти на ушах с золотыми серьгами, всё распевая ей песнь Высоцкого — «О стряпухе»: «Ох, какая ж… ты близкая и ласковая, альпинистка моя, скалолазка моя!»… — Боже! У вас такие пушистые ресницы. И когда вы ими подмигиваете, так просто с курса сдувает, аки лопастями какого винтокрылого «кукурузника!» – лопотал мой друже. Как же язык его был, час тот, цветист. – А какая у вас пуповина… и так чарующе узлом морским завязана! Ах, какие большие очи, что в них я просто утопаю! На эти излияния и повелась подружка, решив, что сегодня то её точно будут классно и дорого отдыхать, но тогда уж… и мне пришлось подключиться, так как нельзя было слушать и всерьёз воспринимать всю ту полупьяную ахинею, хрень, чушь и бред. Хоть Святых выноси… Нашёл, гля… скалолазочку, место которой… за чисткой бульбы и цибули — на кухне. — Ага! Как вам, мадам, идёт эта паранджа! – сказал тогда я поварихе, помогая Серёжке приснять с неё чепчик с фартуком, чтоб разглядеть её прелести поближе. – Гляну… погляжу я на вас, любезная, и таки дивлюсь, что водки нам, вроде как, ноне маловато. А глаза у вас, и правда, аки: звёзды в Небе… один выше, другой ниже, да и косят они в разные стороны — по принципу: боковых поворотников хохлацкого автопрома… марки «Запорожец». А на носу, таки смело можно — вешаться! — И на губе eё могучей, Три волоса мне показались кучей! – спел тогда я в завершении банкета. — Будя, – кричу я горлом, – братец… Пора и честь знать, и трусцой чесать отсюда — к отходящему от перрона поезду! Нет, там были совсем не Святые богомольные монашенки и мы долгое время не могли сняться с якоря и отчалить от тех милых неугомонных саратовских девиц, ненасытившихся ни вином, ни весельем, ни ребятушками. И только… когда на животе одной из сексуальных мадемуазель тату «бабочки»… для меня, вдруг, превратилась — в гусеницу, то я поторопил, наконец, Вeрбина к выходу, чтобы избавить носильщиков от эвакуации нас на оченно скрипучих допотопных колесницах, типа их ржавых тачек. Ведь хороший человек наступающему празднику загодя рад, но не до такой же степени, дабы в том ресторане и урониться. Вздрогнули, вдруг, грудками пред нами, напоследок, те молодки под кабацкий оркестр, но мы и так уже довольно хорошо на ход ноги — подплеснули! А за спиной только и послышалась тирада отчаянно матерившихся девичьих полупьяных голов: «Кудах–кудах–кудах!»… Так, заранее и основательно отметивши наступление очередного года — последний прикус, щипок, шлепок, чмоки–чмоки, бла-бла-бла… и мы с дружком уже комфортно расположились в пустом купе вагона поезда дальнего следования, без билетов, но в ожидании проводницы, мимо которой незаметно прошмыгнули через тамбур соседнего совершенно пустого вагона. И когда поезд уже пересекал границу… города, тогда-то перед нами и нарисовалась красотка–проводница, которая, увидев на столе у окна бутылку вина, конфеты в шоколаде и цветочек для неё в пластмассе, да заслышав наше приглашение, только и спросила. — Наконец-то, – заявляет та милейшая дивчина, – вижу перед собою настоящих зайцев–безбилетников, на которых и навариться в эти предновогодние дни не грех! — Как это вы, так сразу, нас раскусить сумели? – удивлённо пропел я, доставая бумажник. — Тю!.. Та, чей не впервой! Гляжу ведь, что не просто так вы приготовили для меня угощение, да и глазоньки у вас хитрые и бесстыжие!.. А теперь сказывайте — в какую… такую степь собрались гарны хлопцы? – вопрошала та красотка-проводница. — Дык, в Ершов мы, Солнышко, отгулять Новый Год и обратно-с… Тут недалече! Мы и места не займём, да и в тамбуре постоять можем! – отвечали мы той сексапильной барышне. А вот дальше… А дальше… граждане, я такого заразительного смеха в жизни никогда не слыхивал… — Ха-ха-ха-ха!… А теперь мне от вас и денег никаких не надоть! Так рассмешили, так уж… развлекли, что без подачек и чаевых обойдусь! – прилипчиво смеялась, утирая слёзы, сексуальная блондинка. – Вот так лопухнулись вы, молодцы! Надо ж… так оконфузиться! Только зря вы, ребятишки, избегали меня! Гля… как перед пассажирами то облажались, ибо сей поезд по другой ветке ныне идёт, по другую сторону Волги. Аха-ха-ха-хах! – продолжала закатываться она. И действительно… Дошло тогда до нас, что только по нечётным числам поезд ходил до нашего городка — по левобережью Волги. А на календаре, как раз, было — «30 декабря 1980 года»… Потому, нам было уже не до смеха. А поезд уж, за городом, а за окном: кромешная тьма и мороз… не из слабых. — А что это вы, вдруг, мальчики мои, стали так хреново выглядеть! А что это личико то ваше, вроде как… покоробило, никак шашелем стало подпорчено? Ха-ха-ха-ха!—озорничала заводная дивчина, заливаясь смехом, краской и слезами. Однако, делать было нечего и на первой же станции решили выходить… Не до Балакова ж… тыщу вёрст ползти и париться в вагоне, чтоб потом, неизвестно каким ишаком возвращаться обратно — в Саратов. И тут поезд приостановился… И туточки железнодорожный состав притормозил. Завидев через окно горящую на столбе лампочку, я со словами на устах Святителя Паисия Святогорца, благословения красотки–проводницы, и трусливой поддержки друга, скакнул — в ночь, в пустоту, в неизвестность… на мороз! А сдуру за мной сиганул и Вербин. На голубом глазу… я полагал, что мы окажемся на какой-то малой станции, где в захолустье нас встретят с распростёртыми объятиями, хотя бы на вокзале или у барной стойки в «шлюшечной»… где можно было испить коньячка, выработанного, там же, ночью. Однако… Но жизнь, граждане, гораздо интереснее наших мечтаний, желаний и представлений о ней… И только прощальный гудок отбывающего паровоза был нам, бедолагам, оригинальным сюрпризом… и даже — со спецэффектами, в виде длинного шлейфа искр… и полосы чёрного дыма. Кого-то из нас двоих, в то далёкое времечко, просто преследовала «Карма неудачника»… Чёрт её дери! Остановились мы, осмотрелись… И тут только я заметил, что стрелки на швейцарских моих часах развращались так, будто попали мы в геомагнитную аномалию. Вполне реально восприняли мы то, что находимся в снежном плену, незнамо где… и только железнодорожные пути радовали глаз, но и они уходили от нас — вдаль, до конечных станций. И стояли мы на чужбине той… подавленными и угнетёнными. Сумрачно было, грустно и страшно — до холодка между лопатками и шевеления волос… и не только на затылке. Вот что я скажу, ребята — мороз в тот день, пожалуй, был страшнее НАТО. Пейзаж, при ближайшем рассмотрении, своим разнообразием совсем не баловал. Зима таки… Но небо над нами, земля под ногами… Рядом же: всё в руинах, будто после нашествия татаро—монгол. Разрушенным было и здание вокзала. А вдоль железнодорожного полотна — полосы лесопосадки… Но посадка, она и есмь… посадка. И всё, братья и сестры… Хоть вытягивайся вдоль рельса… и — Аминь! — Боже ж… мой! Кромешный ад! Вот те, – думал я. – И Новый Год! Вот те, – рассусоливал я. – И Ёлки с палками! Серёга, будто кипятком ошпаренный пёс, отреагировал быстро, отыскивая во мне образ вражины, беспричинно наезжая, как на крайнего в той ситуации стрелочника. Да и как ему было не реагировать и кочетом не налетать, коль на нём была дешёвая на гагачем пуху куртяйка, придумываемая семью ветрами… насквозь, на головке осенняя шапчонка–петушок, а на ногах бегунки, типа — «Прощай молодость»… — Да поможет нам Святая Матронушка! Вот она страна — Гиперборея! – в минорных тонах молвил поникший дружок и давай прыгать и скакать с ноги на ногу на грязном снегу у железнодорожного полотна при одной… одиноко качающейся на столбе тусклой лампочке. — Что это за подскоки дохлого кота! – удивлялся я выходкам своего дружка, заметив, как от трескучего мороза даже блохи с моей шапки стали прыгать на снег… или то уже мерещилось мне от бедственного нашего положения, в котором вдруг мы оказались. — Да, эдак я, верно, не согреюсь, это равносильно голышом мне скакать по ртути! И как, скажи, будем отсель выбираться? – уныло брюзжал дружок, вопрошая чёрт-те что. Если бы, братцы, взгляд наш имел свойство убивать, то после взоров Вербина, кои он молниями метал в меня, я бы не только окончил свой путь прямо там, на шпалах, а мелкими молекулами разлетелся по полям и лесопосадкам Губернии. Ведь он таращился и пялился на меня с такой злобой, как после Сталинграда зыркал бы Гитлер на своего фельдмаршала Паулюса. — Да… не тыкай ты в меня восклицательными знаками и не мозоль глаза! Откель же… мне знать то, о чём может быть осведомлён только Всевышний! Я ж… тебе не бабка Ванга, да и гадать улицей не научен! Конечно, в нашем положении, не время было исполнять шаманские танцы… не стоило привлекать к себе внимание и коварство злых Духов, но мы всё же надеялись на спасение Небес. Да, это вам, граждане, не век технического прогресса, когда можно и с другим континентом связаться… А тогда… А в то время… мы лишь в фантастических фильмах видели сотовые телефоны, а потому ожидаем мог быть только один результат — траурный, где на заснеженных рельсах, подле лесополосы, могли обнаружить два обмороженных трупа. Тьфу… тьфу!… Каркаю… Матерь Божья! Хотя… Кое-какая надежда на спасение всё же… теплилась в наших сердцах и согревала чёрствые после ругани души, ибо пред собой мы видели рельсы… А коль имелись рельсы и горящий рядом семафор, то вполне логичным и неизбежным было прибытие с любой стороны и желанного паровоза к оному полустанку. Это был факт, и факт неоспоримый, как дождь в Питере, как сауна по субботам… как трусы на телесах. Абсурд, но как же… иной раз, меняется обстановка. Ведь, только что, мы были в обществе миловидных девчушек; находились там, где жила Великая страна по единому для толпы принципу: «Скорей бы утро, да на работу!»… А в час тот, предновогодний, нам приходилось бродить зимой по глухой саратовской степи, где кроме приблудных собак, лис и волков, никого более и не встретить. В отличии же от дружка, я был не в холодной куртяйке на пуху гагачем, а в тёплом полушубке, зимних сапогах и шапке–ушанке. А главное, при себе имелась зажигалка, что и спасло тогда, верно, нас. Иначе и Новый Год никогда мог не наступить. И право, сплоховали мы той ночью… Дали маху, и оказались в степи один на один с дикой природой и тишиной степи… и давай предъявлять претензии друг другу. А что толку было ругаться… Однако… мы, как страдальцы, всё же были достойны сочувствия Святой Матроны, ибо никому плохого не сделали и в начинающейся взрослой жизни ещё не успели набедокурить или натворить. Нам, молодым пацанам, надо было как-то выживать. Тогда я и посоветовал дружку, хотя бы… заправить холодную свою куртяйку в тёплые трусы, чтоб не задувало, да не поддувало. Эка, помнится, друг разбушевался… эко, как Серёга то рассвирепел. Сами же… бездумно привлекли эту неприятную для себя ситуацию. Неча... было перекладывать вину на меня, на девиц ресторана, проводницу, тёщу, моих прабабок иль Спасителя. Не по нраву, вишь ли, слушать было ему мои мантры. Благо, что дружбан мой имел лёгкое и отходчивое сердце, а то подрались бы. А потом, смотрю, а дружок то мой вовсе скис и присел, поджавши калачиком под себя замёрзшие ноженьки–ходули. — А интересная… всё же жизнь! Только что мы с тобой, Серёга, в кабаке загадывали новогодние желания, а час сей на морозе губы наши трескаются до крови. Понял ли намёк мой!? – спросил я его. – Что ж… Не замерзать же, тебе, в этой экстремальной ситуации! — Накось!... Бери, одевай-ка! – говорю я Вeрбину, подавая шубейку. — Сам то, поди, скупердяй, с рождения не готов делиться с подружками своим одеялом, а мою одёжку вона как схватил, будто своё добро! Он, гля… на трясущиеся титьки засмотрелся в кабаке, а я теперь страдай с тобой — на голой кочке, слово горячие нанайцы у ордынских развалин! Бери уж… и малахай, а то сгинешь ещё бесследно во поле чужом, а я пред милейшей твоей Наденькой отвечай тогда! – донимал я со скуки Вербина. – А то выходит, что зря я вас и знакомил. Так… и пришлось переодеться и отдать свой шубняк, одевая взамен холодную куртяйку. Знал бы отношение Вeрбина ко мне, впоследствии, таки... заморозил бы, к чёртовой матери, на том разбитом полустанке, там и бросил бы… к чертям собачьим, в роли вечно встречающего паровозы — Деда Мороза. Как же… совестливый тогда был, надо же расщедрился, тулупом не поскупился. Сам замерзай, а его, гля… выручай. А что было делать. Не эвтаназию же самим себе. А где-то, вдали… Видимо, проходила трасса, так как время от времени слышался и гул машин, и рёв моторов, но не попрёшься же туда… Во–первых, жутковато было — тащиться хрен знает куда, да и у страха глаза велики; во–вторых, не бросишь же Вербина одного на произвол судьбы; да, и вообще, какой дурак в степи и ночью одинокому… странному путнику, мог тем часом остановиться. А как мы, братцы, радовались, когда слышали приближение к нам первого поезда. Но, к огромнейшему разочарованию, товарный состав стрелой пролетел мимо, обдав нас лишь струёй воздушного ледяного потока. Так было и со вторым, третьим и пятым составами. Упс… На наше спасение, седьмой по счёту, таки... тормознул, остановившись перед семафором; и мы, воспрянув духом, диким зверем… ломанулись к последней площадке товарняка с брёвнами леса на ней. Не блох же в конце концов ловить или выть на луну, закатив глазоньки во степи саратовской. Наконец, добежав до площадки, мы, совершенно обессилив, не смогли на неё даже взобраться, так как за прошедшие часы ожидания, пальцы рук замёрзли, скрючившись в букву «Z»… а потому мы просто не могли ими работать. Однако, видя впереди красный сигнал семафора, мы на реактивной тяге горящего истребителя, скаканули к локомотиву, совсем уж… не надеясь на какую-либо милость, сочувственность или благорасположение к нам машинистов. Но подгоняя сзади, ветер дул в нашу корму и «паруса»… Так, безумными прыжками пьяных баб, мы и оказались у изголовья поезда. А доскакав до локомотива, услышали глас машиниста, вопиющий в ночи… — Чу!.. Сгинь нечистая! Ктой-то здесь! Откуда же эти черти то повылезали! Что за чудо, Матерь Божья! Что за чудеса? – вопрошал упёртый старый хрыч с реакцией — забора. Однако, посмотрев на наши физиономии с трагичным и мутным оттенком, машинист смекнул–таки, что мы оказались жертвами злоключений судьбы. Приоткрыв окошко, он высунул руку, однако она, почему-то, сжимала огромный ключ, которым, на раз, можно было переломить хребтину любому рогатому лесному лосю. И ведь тот разводной ключ в любой момент мог прилететь и — по забралу… И… «Землица студентам пухом!»… Как то можно было игнорировать… — Вот те… На те… Облом-с... Вот, – думал я, – сейчас и пошлёт он нас — к китайскому богу Ую! И тогда, точно, каюк! И с треском лопнули бы мои надежды на спасение, но благо, что Серёга Вeрбин разошёлся, аки кипящий самовар, объясняя суровому мужлану: кто мы такие и откуда, сопровождая пламенную свою троцкистскую речь — ухмылкой Джокера, да бегающими убойными глазницами по единственному для нас, спасительному объекту — паровозу. Только и слышались в абсолютном мраке ночи его вопли и крики. И судя по исходящим от друга истошному нытью и звукам, в другой бы обстановке, я подумал, что расчленяли кого-то живьём — и в сознании, так как он просил: с мольбой и угрозами, чтобы оказали помощь смиренным христианам и довезли, наконец, бедных студентов до города, ибо мы, мол: заблудимся в посадке; нас, дескать, сожрёт неспящий в берлоге медведь или задерут голодные шакалы. Да, уж… Мне на удивление, Вербин в совершенстве владел лексиконом балашовских рыбаков и лесорубов, но в моём, мешковатом для него шубняке, с торчащими в разные стороны отложными наушниками малахая, верзила выглядел совсем, таки… глупо. Ну, тунгус–тунгусом, басурманин–басурманином, ну-с… бандит–бандитом. А виной всему был его «лилипутский» рост. Я ж… без всякой наглости и надменной позы, взял на себя смелость перевести вежливо–елейную мольбу клацающего зубами Вербина: «с русского–на русский»… И когда, вдруг, я упомянул о Ершове, куда мы следовали, то у мужика аж… очки сползли с носа, аж… зенки округлились от удивления, будто хватил его приступ геморроя, словно он унюхал грязный, дырявый свой носок. — Хе-хе-хе-хе… Хрен ли вы тогда нам тут арапа заправляете, как заезженная пластинка Зыкиной!… Неча мокроту здесь распускать и сопливиться!.. Молитесь, братцы–кролики, всем Святым Угодникам, что я сам из Ершова, а нынче вот — в командировке! Хватайте в горсть свои тощие задницы и по трапу залазьте — герои зассанных развалин! Влезайте, черти, взлетайте, голуби! А то и впрямь динозавры вас сожрут! – заявил один из машинистов, уже спокойно прикуривая сигарету. Этот дружественный жест машиниста просто привёл нас с дружком Серёгой к экстазу… — Боже мой! Как тесен мир, как мир сей всё-таки мал! – радовались и ржали мы, что аж… слёзы лились из глаз, аки у малых деток. От неожиданности, перевозбуждения чувств-с… мы готовы были расцеловать весь локомотив с его огромными и грязными колёсами, зацеловать этих доброжелательных машинистов–маслопупов. А далее… А потом… мы поднялись, уселись с комфортом во втором отделении локомотива, обещая водителям ни к чему не прикасаться и ничего не трогать. И сразу вырубились. Нам тогда было уже ни до кого… и ни до чего. Тепло, усталость, бессонница и переживания за свою жизнь сделали своё дело. Так, благодаря милейшим, благодушным машинистам, мне… и Спасителю нашему, были мы спасены из зимнего саратовского плена. Так, братцы, и выжили! Когда ж… мы оказались вновь в Саратове, то провожали товарный состав со своими спасителями со слезой умиления на глазах. Только что платочком им вслед не махали. А с Серёгой Вeрбиным мы более не встречаемся, да и встречи выпускников я не посещаю… ни к чему, думаю, так как институтские годы остались в прошлом и у каждого из нас ноне своя жизнь… Да и его отказ в удовлетворении моей просьбы — о посещении сыном Мавзолея, я принял — за двуличие… и причёсанную ложь. Однако, не до обид ноне, а потому… Дай то Бог Серёге с Надюшкой и сыном здоровья, да долгих лет жизни… как, впрочем, и всем нам. |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |