Главная » 2010 » Апрель » 24 » Б а б ы в п е р е д!
11:52 Б а б ы в п е р е д! |
| Нет того урода, который не нашёл бы себе пары, и нет той чепухи, которая не нашла бы себе подходящего читателя». (А.Чехов) —Дорогая редакция «Моя семья!»… Дык, это я опять — Феня. Ну да, которая с Мордовии! Ах, вы меня не знаете, таки, и знать неча… ибо обращение адресовано не вам, вовсе, а молоденьким пигалицам или девицам — на выданье. Хочется поучить уму-разуму их, глупеньких; требуется научить этих безмозглых барышень, кои поддавшись соблазну, понесли вдруг, забрюхативши: от дружка школьного или гостя московского, соседа коммунального, а может и ветра южного. А затем летают, кружат, ищут… бедняжки — в слезах, выхода из создавшегося тяжкого положения, но так и не находят. А не встретив в жизни оной, бесовской, порядочного любвеобильного друга, ещё больше путаются, не создавая своей полной семьи. —Обращаюсь я к вам, чтоб пропечатали вы, а эти дурёхи пущай внимают, нехай слухают: советы добрые и навыки мудрые, наработанные ещё моей мамашенькой за многие годы развесёлой и беззаботной её жизни, ибо ноне столь всяких опасностей, плохого влияния, да крутых виражей, что выпадают они из обоймы! —А будучи опытной хищницей, мамочка советовала всем нам, глупышкам, зачинать охоту прямо — со школьной скамьи… с момента примерки бабушкиного бюстгальтера… в подполе. В бане. —Эх, девоньки, видеть бы вам мою маменьку… Когда стройная нога выносила мою барыню-мамушку из дома на улицу, таки… мужики становились просто мелкими мужчинками, захлёбывающимися собственной слюной. Да если бы я ещё и перестала красавицу-мамА величать маменькой, то все бы видели в ней мою принцессу-подруженьку. И только. Всё то она у меня знает… ну, не из пальца же во сне сие высосала. А чтобы выстрел наш, девоньки, был не холостым, а брак практичным, а не гостевым и тренировочным, отлов должен начинаться не на птенцов сопатых, да пострелов безусых, хоть и красой наделённых, а сразу на мужичков богатеньких, да пусть даже и с мозолью ниже их грудины… впалой и волосатой. —Не беда-с… —И надо бить,— молвит она,— не одиночным и мелкой дробью, а разом, шрапнелью или картечью. Дуплетом. Отож, используя, при этом, ещё и весь арсенал лёгких летних платьиц, с глубоким декольте — до пупа, кои можно отыскать, обнаружив их даже у прабабок в сундуках… Под замком. С нафталином. А учитесь и обучайтесь: пышки, пышечки и пампушечки — у зеркал, да своих ранних, шустрых и отвязных подруг, с низкой планкой социальной ответственности: соблазнительным тем улыбкам, ухмылкам, да уловкам одурачивающего характера, как некогда поступала моя матушка-артистка. В девичестве. Так, начинаю повествовать я, девоньки, юные и бестолковые… —Зачала то я и сама, девки, знаете ль — в осьмнадцать годков… Оно хоть и рановато, однако, признаюсь, как пред Духом Святым — по любви-с! Не иначе… по согласию. Я то тогда ещё юна была, лицом красива и чиста — без румян; ну-с… без брехни — ярка, изящна, строптива и прекрасна. —Нечего болтать, не к чему и калякать — кровь с молоком! Зная о природных своих данных и девичьих прелестях, урождённых от моих красоток-прабабок: груди высокой, кости крепкой, бедра широкого, да ноги длинной, так и порхала бы, как и вы, и дальше — меж юнцов сопатых; так и витала бы, перелетая от одного красавчика к другому: пока не опалила крылышки, покуда бы не сгорела, покамест не пропала, коль не встреча та… случайная. Любовь моя настоящая. На улице… у дома. —Верьте и вы, девчурочки — в Любовь большую, Любовь Божественную, так как дары Бога — это наши с вами дары, наше с вами и богатство! Да, не оскудеет рука дающего!… —Ах, вы знаете! —Ну… и хорошо! Ведь произошло же со мной: чудо–чудное, случилось же: диво–дивное, о коем и умалчивать не имею права, как перед вами, так и пред моей чудо-внученькой, Дашуткой, коя всё должна знать о своей прабабке Неониле. А теперь, держите-ка, ушки свои — на макушке и внимайте, ибо переходя к сугубо интимному, начинаю-с… я с вами разговор вести, откровенничая — с позиции: стервы, сучки и мерзавки… это уже, пардон, как вашей душеньке и перепонке приятно будет слышать и воспринимать. Не цепляйтесь к слову, но не услышав меня и поучений моей ушлой маменьки, таки, пропадёте, да и сгинете… канув — в безызвестность. Небытие. А оно вам, скажите, нужно… ведь жизнь так коротка. Началось же всё с того, что припудрив носик, вышла и я на проспект деревенский, Интернациональным именуем — причёску, как бы… освежить, завивку, вроде бы, поправить, да видно так тому и быть. Тут, вдруг, откуда ни возьмись… Явился предо мной моложавый Николай, Ильича, соседа нашего, сынок, председатель колхоза — «Серпом по молоту»… в бричке, запряжённой парой гнедых. Смерил тот меня опасненько глазищами, так схожими… с убойными глазницами Надьки Крупской, да ни с того ни с сего — зазвал прокатиться, пригласил покататься. Первым же взглядом, скажи, вскружил безумную мою головку. Сразу, бабочки вы мои, незнакомые, испытала я: озноб, холод, дрожь, вкупе — с букашками. Ага… по ляжкам. Сразу… скажи, такое душевное потрясение. —Поихалы, — промурлыкал Коленька тоном Чеширского Кота, — во поле! Гриб поищем! И бросив на меня орлиный взор, глаз прищурил. Ну, монгол-монголом, калмык-калмыком… спросонья. Две щели, вижу, и те — с ехидцей. Ну-ну, китаец… один в один. Желтолицый, загорелый… И чем он мог привлекать подружек, неведомо мне. Разве что грудь его могучая — колесом, да челюсть широкая — еврея. —Какой-такой гриб!—стесняюсь спросить… с перепугу. — Коль ни единого дождичка за всё лето ни выпало.—Разве что у корейских землянок, во поле широком, на дерьме навозном!—вопрошала я, в ответ, с видом ничего непонимающей первоклассницы. А ведь матушка меня заранее настропалила на якобы… случайную с председателем встречу. —Ежели тебе сосед наш, Колюшка,— молвила та,— предложит прокатиться — ты уж… не отказывай. Соглашайся. С ним, де, ни огонь, ни вода не страшны и брод, мол, перейдёшь, пуповины не замочив, да и страсть, дескать, как ни с кем другим, испытаешь! Так я, кобылицы вы мои глупые, овечкой тогда прикинулась, овца-овцой. Поломалась для вида, покочевряжилась для приличия, пожеманилась этикетно: моргнув трижды глазками, покраснев одной щёчкой, надув губку нижнюю, но кивнула головкой, таки согласившись. Ага… Да и как откажешь, коль маманей велено, да и близости, чувств-с… очень хотелось. Страсти… огня. Да не похоти ради, а токмо здоровья для… с приглянувшимся мне орлом-коршуном. Не успела я, скажи, ногу на ногу в его повозке кинуть, дабы тот ухарь обратил внимание не только на новый мой носок, как тот погнал во всю прыть коней колхозных, да так, бабоньки, что с хвоста у тех закапало. Как бы… украл тот хват меня тогда; будто бы… похитил. Отож… в полдень. Скажу-ка, я вам, подруженьки, откровенно — не противничала особо, не шла я наперекор: ни судьбе своей, ни охальнику Коленьке, ни прыткой и дошлой своей мамане. А вот первый одурачивающий акт я свершила тогда, когда коляску просила в поле остановить, будто поперхнулась семенем. Да не хи-хи… а семечкой подсолнуха. Или с вами онаго не случалось. А сенцо, помнится, в стожках, в том поле подсыхало… —Ох, бабочки, и резануло в мозжечок запах свежескошенного зелёного, пахучего того сена. Враз одурманил. А пропустив ещё и коньячка со срамником тем, Колюшкой, я и растаяла, аки баба снежная, будто Снегурочка, лицом белая. Коленька же, хоть и бесстыдником в посёлке слыл, но не торопил меня. А напустив на свой анфас важности и значимости, стал, вдруг, колдовать, оболтус, проверяя и обследуя влажность свежескошенного сена, всё: трогал, щупал, лапал стебель за стеблем, пучок за пучком, кучку за кучей своими лапищами, словно девку красную… да всё ворковал, голубь сизокрылый, приговаривая: — А сенцо то, гля… Фень, ныне то какое — добре, пахуче, зелено!»… Ага… будто другим оное может быть. —Что уж, девке, голову морочить. А сам всё ближе, поближе и, уже в неподвластную разуму моему, зону — ухо: дышит, сопит, пыхтит, а тут и воздух стал ртом хватать, заглатывать, задыхаясь. Наконец, догадался, пустив в ход и руки свои… шаловливые, лапищи свои загребущие: одну норовил всё на грудь мою, набухшую, положить; другую на животе, вздрагивающем, пристроить. Ну-с, не нахал ли… Конечно… довёл; понятно… возбудил; знамо… увлёк. Да и матушкины словеса не выходили из хмельной моей головушки. И ведь положил… ладони, и руки, конечно, пристроил. Хам, просто охаверник местный. Ну-с… позволила. А как не позволить, коль было мне: приятно, мило и нежно, да ещё и темперамент, сволочь. —О, святые угодники! Всё, бабочки, капец… сбой девичьей моей программы, срыв всего, придуманного на ходу моей головкой, плана. Не помню, в какую-такую секунду… сомлела я; захмелела… не то: от запаха степного, не то: от топлива алкогольного. Всё же, думается — от ласки Колиной: умильной, сентиментальной, но всё же нежной. Ещё тот, признаюсь, хлыст; ещё каков, скажу, волчара. Сграбастал, вишь ли, сильными лапами всю мою осиную гибкую фигурку, будто стрекозу, словно птаху, аки ветку, что и уговаривать не надо — поплыла, девки, я… улетела. Сразу. —О, Бог мой! Признаюсь… согрешила я, девчата, простите, но с каким блаженством… о, с какой усладой. Пропала сразу я, барышни, а воспылав, таки летала, парила, аки птица… в облаках, словно крылья пели за спиной. Подпевала и я им в этом хоре вместе — с Ангелами. Только попрошу я вас, девки об одном и, убедительно. —Слюной обильной, ради Христа, не захлебнитесь. Да и терять, признаюсь вам, милые, было мне тотчас нечего, ведь ранее двое меня любили, а третий полюбливал или долюбливал. Не знаю, как правильнее, а всё одно — хорошо было… сексуально. Прикольно. —Особенно… С Володенькой, что без царя в голове, с которым утратила честь, а главное, без мамкиного на то согласия. А с Коленькой сразу и забыла о существовании тех школьных, некогда мной любимых, пробников. Да и любила ли я их, юнцов-лончаков, вообще, не знаю-с… Хорошо, верно, было с ними. Развлекалась… да, полюбливала, видимо, ибо скукота-скукотище, знаете ль, в нашем курмыше… Не мегаполис же, да и молодость, опять же, птицей летела-пролетала… со скоростью гильотины. —Видит Бог, бабочки! Не хотела отдавать я себя всю сразу Коленьке, или наверное… не хотела, теперь то уже и не вспомнить. Он молчал и я молчала, лишь мелодия любви, в полевых условиях, и наших отношениях звучала. Но не знала я, как и любить то его, по-настоящему, надобно. —А стоило ли меня, вообще, уговаривать, коли вот оно счастье — в руках, кое на мою голову тогда свалилось. С Небес… просто Божественное провидение… не иначе. —Сердечко так и билось, так и колотилось, чей не с улицы какой забулдыга, а сам председатель-удалая голова. Да и как ему не забиться… коль такой принц, да ещё и на двух жеребцах. Да и матушке слезливый отчёт надо было представить, что совратил, мол, кобель окаянный — глупышку; что сгубил, дескать, чертяка, не познавшую любви, пацанку, несведущей греха и не испытавшей волшебной силы страсти. Поневоле, де, воленс-ноленс. —Я же, молодицы, на коленях пред маменькой клялась всеми Святыми, что никогда не подпущу… никакую падлу — к своему подолу. А про Володьку-соблазнителя, конечно, ни слова, ни звука, ни гу-гу… Ну, не сберегла честь,— думала, лёжа на спине,— таки, что с того — бери, мол… Коленька, такую, какая уж, я есмь. А сено в тот год уродилось такое пахучее, что с катушек можно было съехать; да и чего только в нём не было: клевер, мята, полынь и ковыль, а репешок то, репешок... Как возбуждал, девки, как окрылял и зажигал, что хоть сама раздевайся. Резво. А всё это: васильки, вкупе, с его шикарным одеколоном «Красная Москва»… голову, таки — кружило, сознание дурманило, тело знобило. Тогда-то и поволокло меня, будто в пропасть. —А ручонки же его каки… скажу, кучерявы. Ну все мои складочки, уплотнения потайные… прошёл, и всё, вроде как — ненароком, и всё, будто — по неведенью. —Кобельеро. С Володькой и ночь какой-то тёмной была, а с Коленькой… и рассвет малиновый. Надо сказать, речист, зараза, изначально был. Просто соловей, прибаутку за прибауткой сыпал, а стихи какие слагал, как тут было стерпеть. —Мы не сладились, мы не сжились, В суете этих тёмных ночей. В твоей душеньке черти гнездились, Значит ангелы будут жить в ней!—читал он мне. Проповедь. Как башку не снести, как можно страсть сдержать… И сил таких, поди, не найти. Да об этом ли думы были. Я птица, он ветер, весь мир был пред нами ясен… и светел. Земля из-под ног, скажи, поплыла. А когда Коля взял последнюю цитадель, порвав на мне кружевные трусики, я просто, бесстыдно — капитулировала пред этим ухачом. И пали мы, девоньки, тогда с ним в копну — на сено душистое, траву пушистую. А над головкой ещё и птицы, донимая, щебетали: «Отдайся, Фенька! Отдайся, стерва!»… Если б… не эти полевые звонкие трибуны, я бы ещё подумала, но ведь свили они для меня и, не паутину, вовсе — невод, куда я и попалась, что не выпутаться было. Никогда. И не преминула одарить тогда я, девоньки, Колюшку своею любовью, ой, скажу, как же я его возлюбила. Кинула я тело своё на тот зелёный духмяный стожок и разбросав ручонки по сторонам, внятно и доходчиво шепнула, чтоб только слышал. —Аллилуйя! Ах, люби меня Коля! Ну… же, залюби меня — сокол мой ясный! Любите меня, председатель! Ты ласкай, милый, заласкай, целуй, Коленька, зацелуй: кажду… ямочку, каждый бугорок, кажду… впадинку!»… (А сама всё думала, вдруг, да на ухо, мой донжуан, туговат.) —Но Коленька любил… и Колюшка ласкал. —У-у-у… Летала я. (Ох, повторить бы.) —Ой, я вас умоляю! Да не стыдите меня, ради Христа и, неча… нагонять волну в тазике. Не стыдно мне… и даже не покраснела. Нет-нет… ни капли. Ни капельки. Класть я хотела на все ваши правильности, ложить мне на ваши мудрости житейские… и истерики. Плевать я на них хотела. —Не надо и вам, подруженьки, быть святее матери Терезы. —Разрази меня гром! Как тут, девоньки, устоишь, коль почувствовала биение его плоти. Сами же знаете… всё вы и без меня понимаете. Это же уму нашему, девичьему, неподвластно: экстаз, стоны, упоение. Транс. —Боже мой, не Колька, а просто тиран! Кобеляка ненасытный. И тот день стал днём моего нового рождения! А потом уже… и под счастливыми подсолнухами и, какие кульбиты со мною тот, сорвиголова, творил, коих не испытывала я с Володькой, вовсе. И орала я, аки одержимая, будто впервые, словно во мне дьявол проснулся, призывая всех Богов и Архангелов с Небес — во свидетели. Ох, и фантазёр же был мой Коленька, ой, да выдумщик! Ах, да циркач! —Ну, губу-то нижнюю, стервочки, приберите… что её то раскатали, подверните. Негоже вам ныне расслабляться. И птицы меня уболтали. —Видит Всевышний, что при тех трелях соловьиных я выполнила программу-maxi, заложенную самой природой, что же здесь, скажите, дикого. И какое же тут бесстыдство, да и как можно не желать — плоть услады грешной. А пошлого то что… не понимаю. —Ах, оставьте свои басенки коту Бармалею, да сказочки, что вы честны, для написания своих мемуаров — праправнучкам… Может кто-то из них и поверит. Хотя… вряд ли, сомневаюсь. Не с Володькой чей, с мякинной его башкой, шарились в поле. —Отцы Святые! Кинет, бывало, голышом в солому: колючую, прошлогоднюю, что того и гляди кормилицу свою повредишь иль застудишь. Уф… неприятная история, что стрёмно и вспомнить… Всё нахрапом — всё нахрапом. С места — в карьер, будто с кобылицей. Да хоть и кобылка я, так: молода же, свежа, сочна, красива! Тьфу, деревня! Каждый вечер, скажи, только и норовил в степь меня утащить, простора, вишь ли, всё ему хотелось. —Ну-с… сама виновата — царское ложе хотела, но заполучала лишь «фешенебельный нумер в гостинице» — в степи пыльной, куда тащил меня, а не в лесок, как того хотелось: к соловьям, к кукушке. К дятлу хотя бы… в конце-концов. Где нашептал в ушко: что-то ласковое, хоть и наврал бы чего… сказочного, аки Коленька, чтоб зараз на душе легко стало, чтоб по телу дрожь пошла, чтоб разряд тока прошил. Всё тело чтоб… нутро всё. —Люплю!—шепнёт иной раз Володя и, доволен. Самого же перекосит, будто парализован, стервец, или контужен. С фронта. Овощ, право, прыщ неотёсанный. Холера его побери! И давай срывать все любимые на мне тряпочки… в клочья. На ветошь. Ну, не нахал ли, скажите, не варвар. А сам хоть сопливчиком бы, подлец, одарил. С рисунком… в цветочек. —Шас, люплю!—скажет, что даже чай вчерашний наружу просится. А то возьмет, вдруг, да и захрапит на соломе, яко боров — в луже. Не имела, право, нужды и будить его, пока не выдрыхнется, пока не отсопит. —Фараон! Одни заморочки были и с ним — чёртом шелудивым. Иной раз… и порхнёт от ейных ласк бабочка какая, залётная, в животе, так и та, вмиг, куда-то испарится. А как пил, голубки, как пил… Сам то и был — с рюмку, а зараз бутылку в себя вливал. С горловины. Пока целует, таки всю обслюнявит, что до утра отмываешься… чтобы тятя запаха горилки не унюхал. —Так и миловались с ним, как есмь — до аборта. Хахаль тоже мне. И знайте, милашки, что наличие детородного у мужчинок органа — не говорит ещё о том, что он есмь — самец-оторвиголова или кобель-производитель. Обманчиво это всё… в корень надо зрить. В корень. Вот, когда намиловались, да налюбились досыта, тогда-то мне Вовка и заявил, как плюнул. —Чем больше абортов,— сказал,— тем меньше с другими изменять мне будешь! —Ну, не придурок ли… не идол ли озабоченный. Узнай мать о любвеобилии моём к школьным ребятишкам — убила бы… к чертям собачьим. На всю, как есть, голову, девки, в поле он был простужен — это точно. Отчаяние овладело мной после наших полевых встреч, кои очень даже подорвали сердечную мою нерву. Как тут не порвать было с этим валухом, как не бежать было от оного олуха. Вовек не забыть мне той большой «любви»… —Ну полюбились, потренировались и, будя!—выплеснула, напоследок, я ему. Не для тебя, козла,— кажу,— в Заволжье ягодка росла! И вымахала… и оперилась. Вся в маменьку. А у нас, девоньки, правило одно. —Нежели ты, скажем, председатель, то, значит, человек честный. А раз во поле свёз, то обязан был меня сосватать. Он же, Иудушка, вишь ли, как и другие, лишь полюбливал… да нахваливал, но замуж и не думал звать. Так, и Колька был, выходит, не лучше других, ибо когда мне уже рожать приспичило, отвернулся кобель клятый, стал в бричке других катать. С ветерком. А меня, с распрекрасной ногой… в носочке, и роскошной фигурой… в сапоге, хотел просто монополизировать и никому не отдавать. Да не тут-то было… Не на ту нарвался, так ведь маменькой, поди, научена. А финал и последний одурачивающий акт был таков. —Родила я мальчонку, покормила, полюбила его с недельку, в пелёнку завернула, и ходу — к Коленьке. Домой. Пройдя в хату, положила мальца на стол, расцеловала… поцеловала в лобик. —Для тия родила я в любви и согласии!—сказала председателю.—Не хочешь жить со мной — вскармливай со служкой, одной он мне, на дух, не нужен! Корми чудо-дитя наше, а я погляжу как ты с ним справишься! Ты есть председатель — это фигура, так вам со служанкой и флаг в руки! Прощевайте!—сказала я. А сама… шасть в дверь и, до маменькиного родного порога… Только меня и видели. —Не мой то плод!—стоял в ушах голос посрамлённого мною коммуниста. —Как же, не твой!—твердила, помнится, по пути я.— Если один и тот же профиль. И в анфас схожи. Сомнения и меня, иногда, посещают, но поздно после случившегося отказываться было от такого чудо-ребёнка. А ведь признал Колька своим дитятко. Впоследствии. Да и как не признать, коль на моей стороне и орган был партийный. А там, как говорят, разговор короткий — либо в председательском ты кресле… и с нами, либо ты отставной козы барабанщик. Взяла, как говорится, его на арапа… Так, одурачивание Колюшки и привело нас с ним — в ЗАГС. Хоть у него в подчинении много баб смазливых и измена мне работой его, заранее, была уготована, так, нехай изменял, чей и мне, что-то, доставалось. А кто, скажите, девки, не изменяет, нам, бабам — урод разве… сущий, ирод какой окаянный! —Меня всё, помнится, дознавался, имела ль я любовника! —Ага! Как не имела… Конечно, обидно ему было. Как не обидно… Наслаждался мужик, счастьем упивался, радуясь, стало быть, жизни, а тут взяли, вдруг, и — захомутали. Так и сказала я тебе, Коленька; так и призналась я тебе, муж любимый. Да ты хоть за ноженьки меня, дружок, с Володеньки стаскивай, убей, не сказала бы! До последнего всё удивлялся: «Ну, затейница! Отож… кудесница, какая шустрая, чертовка! Посмотрела, таки, сразу — как рублём одарила! —Как не затейница, будешь, пожалуй, ею, нежели сама себе дорогу пробивала, чей не в тепличных условиях росла! Казалось, что и не любил меня, сначала, Коленька… Однако, стерпелось, знаете ль, слюбилось! Ох, и прожила же я жизнь, бабы, всем бы вам так жить! Полная, знаете ль, идиллия! Да и благодаря мне, любимой, стал мой Коленька — Николаем Ильичом, а место председателя колхоза сменил на должность — начальника Управления какого-то хозяйства. Так что ещё неизвестно, кому ещё из нас больше подфартило, да посчастливилось в этой тяжкой, послевоенной жизни. —Бог, видимо, в темечко нас с ним расцеловал! При рождении. И советую, дамочки — следуйте пословице, придуманной не нами: «Сладкой будешь — проглотят, горькой, к чёрту — выплюнут!»… Я хоть и не по таланту, скажу, жила, но шиковала всю жизнь. —И не жалею-с… Ведь и ноне я думаю о себе лучше, чем когда-либо… за всю свою жизнь. Я чувствую себя сильной, а сила, девки — это так сексуально и комфортно, что и от зеркала не отхожу-с. Такая вот забавная, но весьма поучительная для вас, подруженьки, история, коя произошла со мною. Так… что и вы не ждите милости от мужика-мужлана, а надо взять его за то самое — «не хочу» и, есть: наипервейшая наша задача! Не живите в тени мужиков, бабочки, так как товар наружу показывать надоть, на обозрение лицом его выворачивать! И только приставив ко всему ноги… жизнь ваша, девки, непременно, наладится. |
|
|
| Всего комментариев: 2 | |||||||
| |||||||
