Аптека - 8 Июня 2018 - Блоги - Основан в 1893 году

Главная » 2018 » Июнь » 8 » Аптека

14:11

Аптека

Что такое шестьдесят? Испуг в её глазах, всё остальное — то же самое. (М. Жванецкий)

Заслышав по ящику опубликованный Монархом Закон — о лечение верноподданных его людишек без очередей, нервов и хамства, таки… меня будто петух клюнул в задницу, что в срочном порядке засобирался я в аптеку.
— Ведь последний, – думаю, – срок правления нашего барина и врать простому люду ему, вроде как… грешно, да и не с руки, ибо рейтинг его тогда рухнет ниже плинтуса и болезный удар всея мировой прессы обрушится на его престиж так, что и преемника своего невозможно будет в Кремль протащить. Потому и решился я по выписанному, надысь, у нервного врача рецепту, отоварить жизненно важные мне лекарства с примесью лёгких наркотиков для своего нутра, измученного нарзаном.
Нет-нет… не для куража.
Таким, бессовестно влюблённым и бессовестно счастливым, да ещё и со врождённым вкусом любви к жизни, запросто можно обойтись и без стимулирующих мозговое вещество средств, вызывающих чувство безграничной любви и радости, морального удовольствия и полного физического удовлетворения.

— Батюшки-светы! Окрылённый мечтами и фантазиями, я приоделся, стянув, наконец, грязные и прилипшие к ступням носки на свежевыстиранные, хотя и трижды заштопанные. Снизу. Да там оной штопки, крестиком, совсем и не видно, а для раздевания у какой-либо страстной зазнобы, будничным тем днём, у меня никаких веских причин и планов не было.

— Неблагопристойно же ж, – думаю, – да и похабно, достойному джентльмену, понапрасну тревожить обоняние занятых архиважным делом медиков-провизоров и фармацевтов чёрт-те какими, не годными их носу благовониями, так схожими — с запахом протухших яиц. (Куриных)
Таким счастливым и светлым я тем днём выглядел, при галстуке, каким и соседи то меня редко видели, каким я и пред венцом то ни разу, в церквушке, не стаивал.
— Раз, – рассусоливаю, – в регистратурах нынешних российских медучреждений становится уже европейской нормой — встречать пациентов культурно и радостно, то уж… в аптеке клиента мужского роду-племени, непременно примут с распростёртыми объятиями, встретив улыбкой накаченных силиконом, и обильно напомаженных — сочных ярких губ.
— А можа… – рассуждаю, – кто-то из знакомых медичек по старой памяти и облобызает, целуя во все дёсны… взасос — что и поблекшие цветы разом зацветут для меня на потёртом линолеуме того учреждении, пропахшем чёрт-те… какими: микстурами, настойками, порошками, мазями, вкупе… с заграничными девичьими духами.
Я когда, вдругорядь, иду мимо аптеки, всегда туда заглядываю.
Зачем... Так духами их заморскими там пропитаться. А на некоторых дам в ней, вообще, невозможно не обратить внимание, а потому особливо рад встрече с милой, дюже сексапильной заведующей аптеки. Она то определённо благословлена красотой Мастера. Господи, дай Бог памяти — вспомнить имечко прелестной… благоухающей той особы. Ну-с… при всём уважении к оной прекрасной мадам, с бархатным милым и приятным голоском, стороннему лицу едва ли его и вспомнить.
А у меня ещё и амнезия, чёрт побери…
Наконец, воссоздаю не только имя заведующей аптеки — Наталии Владиленовны, но даже и любовницы Наполеона Бонапарта. Да, долго, видимо, родители подбирали ей имечко под имя её батюшки, но точно — не напрасно, ибо очень уж… красиво.
И звучно, вишь ли, и авторитетно, и солидно, а главное — почтенно. Неча... и думать — белая кость.
А кто бы знал, что имя её отца было выдумано ещё люмпен-пролетариатом после октябрьского переворота 1917 года. На кой ляд, согласитесь, было тогда крестить, к примеру: Октябринами, Марленами, али хуже того — Тракторинами. Но это история, и Владилен, надо сказать, более приятное уху, да и загадочное какое-то имя.
Так что, какие бы вы не имели претензии к аптеке и её интересным сотрудницам, но будьте любезны питать глубокое уважение и почтение к историческому имени такой личности, как Наталия свет Владиленовна. Потому я туда и забегаю-с… Узришь в социуме такую важную и прекрасную особу и отобранных ею на конкурсах красоты сексуальных сотрудниц, таки… при их виде: куда недуги, куда, чёрт бери, и хвори деваются.

Извиняюсь, ибо опять понесло, но опустим сердечные и душевные воздыхания и начнём всё же о более насущном, ибо мечтать, как говорится — не вредно!
И вот, третьего дня, порхая, яко бабочка, в портках и сандалиях, влетаю в аптеку, на огонёк. А за витриной, у кассы, видится мне милая фигура в белом одеянии. Просверлив своим зорким оком лёгкую ткань её белоснежного халатика, лишний раз убеждаюсь, что так оно и есмь — без бюстгальтера. Но почему сей милый персонаж так яростен, скажи, аки римский гладиатор… с маникюром и бижутерией — в ухе.
Минута молчания! Я под гипнозом.
— Ёкарный бабай! Свят! Свят! Свят! Надо же, какая надушенная красотка: а грация, а колорит, а пластичность, начиная с каблука. Но нежели сам каблук: от немчуры и туфель бездушны, мертвы-с… то далее, от стопы до играющего бедра — русская классика: изящно, легко, тонко, статно, будто выточено на токарном станке. И так — до самой талии, и выше… выше, выше. До бесконечности... до мочки уха.
А маменьки — красота то какова! Красотища! Богиня! Армида! Жозефина!
— Надо же… как природа-мать, – рассусоливаю, – на зависть кривоногим монголкам, расстаралась вылепить такое Божество! Досада, зависть, ревность. Туточки-то и сработал мужской инстинкт, жаба стала душить, что не я, а какой-то хлюст её: целует, любит, обнимает и ласкает. А ведь с ней какой-то прохвост, гори он синим пламенем, спит, а возможно... и живёт.
— Кобелино, – думаю, – мать честная, а какие бы дети могли у неё быть: красивыми, умными и порядочными. Ага... от меня.

А фигура та, на шпильках, оценив меня с галстука до бегунков, приняла рецепт и ну… мегерой пялиться: то на иероглифы, поставленные ассистенткой привлекательной моей, нервной врачихи, то на моё тело — до самых… до носок, будто я преподнёс той кисе не документ на лекарство, а бикини сэра Элтона Джона — для коллекции. Долго молодайка всё косила на мою родинку под правым глазом, переводя взгляд с галстука на чёрные-пречёрные носки.
Ага… в босоножках.
— Не зря, – думаю, – мать честная, носки я ноне сменил! Иначе… какой бы конфуз мог с моей персоной произойти перед этой зайкой! – только и пробубнил я, обрадовавшись своей прозорливости.
— Видимо, цвет носков, – рассусоливал я, – всё же сразил ту, ещё неокольцованную птицу. Как же это я додумался одеть именно эти носки, цвет которых явно той юной мадемуазель пришёлся по нраву! Не иначе. Вопреки мнения соседей, как всё же я: сметлив и всевидящ! Другой бы… не утруждая себя, так и пыхнул бы в своих зловонных носках, но я то не таков. Я умён. Я дальновиден.
Отож…
А аптечное личико неотрывно и длительно всё: вертела, да крутила, демонстрируя и показывая выданный мне рецептик, чёрт бы его побрал. А потом... и давай мне им в нос тыкать, чуть ли не матерно сообщая, что он, видите ль, совсем не соответствует форме Минздрава, запев, вдруг, неизменную добрачную песнь свою, девичью.

— Это у меня, – говорит, – такое впервой! Я не готова дать… выдать вам нужный медикамент, так как сам бланк, – сказывает, – не соответствует нынешней форме и Госстандарту, ибо он вдвое меньше по размеру, чем выдаётся ныне.
— Таки… почему, – вопрошаю, – вы не согласовали сей вопрос с моей коммуникабельной, общительной, нервной врачихой! Почто из-за этой неувязки и вашей разноголосицы я должен чёрт-те… куда вновь лететь, занимать очередь, а отстояв её, ещё и опоздать — получить так необходимое мне лекарственное средство! Цифра моего возраста, – заявляю, – уже не предполагает — бегать... с прискоком, хотя и ползать пока нет желания!
Ну, не глаголом же жечь сердце девицы-красотки, смеясь над местечковой глупостью и русской бюрократией. Не лаяться же со всеми подряд. Матом. Не годится уподобляться… и опускаться до уровня этой крашеной куклы. Она же, ведьмочка, верно, кроме церковно-приходской школы ничего не заканчивала, а коль с горем пополам и поступила когда-то в профильное то училище, дак, поди, в моргах и прокурила все занятия.
Со знаниями.
— Другой бы покрутил пальцем у виска и сказал той стервозной матрёшке, что, дескать, не донёс её в младенчестве аист до маменькиного порога, а выронил пакет где-то рядом — на асфальте. Сказать то ей было всё можно, но, опять же… она и мстить способна. Ишь, какая злючка, а то значит, что ночь прошедшая у неё не задалась.
Почему, братцы, скажите, наши: фрейлейн и фрау, дамы и мадамы, леди и миледи, девчонки и мадмуазели… бывают нам, мужикам, не рады или не совсем гостеприимны. Вот… то-то и оно, что зрить в корень надо, ибо глядишь, а какой-то искуситель испортил ей праздник под покровом прошедшей ночи. При луне. Да ещё, к примеру — на Евдокию Свистунью. Негоже, скажу вам, обижать женский пол, каким бы, по большому счету, он противным с вами ни был.
А оно вам, вообще, нужно…

— Вот я и сказываю, а долго ль, скажем, заменить этой квохчущей курице, таблетки в упаковке, на пурген или какой иной, к примеру, аналог. Пардон, конечно, но мне хорошо знакомо его слабительное действо, ибо на других испытал — ради хохмы и озорства. Ага, такой, ишь, пронос, что… с гуся вода. Упаси и Богородица! Да коль она и подменит, так разве отличишь одну таблетку от другой. Для меня, например, они все на одно лицо. А иным препаратом и закатать ведь могут в землю. Попробуй-ка... докажи затем обратное, что они в чём-то виновны.

А куда мне было тогда деваться…
Язык на спину, включаю пятую повышенную и с разорванным мозгом вновь, в одно рыло — лечу в поликлинику. Возвращаюсь в аптеку с новым документом, так та молодка, будто впервые меня видит. И давай опять худосочное тело моё разглядывать — с галстука до чёрных-пречёрных носок… в штиблетах. Глазеет, таращится чрез лупу на уже другую бумаженцию, изучая синие на ней: буковки, циферки, клеймо учреждения, всё соображая что-то рыжими, на своей махонькой головке, завитушками.

Берёт документ двумя пальчиками, будто брезгуя… и давай, шалунья, с остервенением: поворачивать, переворачивать, вертеть, крутить, показывая и демонстрируя мне тот рецепт — на сущую его негодность. Тычет мне им прямо в рыло, трясёт им перед переносицею, что вот-вот… и отхлещет, что вот-вот… и высечет им, яко сидорову козу.
Наконец, узнав меня по красивым носкам, расшалилась, заноза, будто не я, а медведь в аптеку забрёл или увидала ребёнка-дебила из многодетной цыганской семьи, и давая орать и, ну… мачехой голосить. Тошнотворная, надо сказать, выходка. А мне, юристу, сразу и не понять: то ли трясучка, то ли падучая, то ли младенческая ту бесовку накрыла. Одно вижу, что диагноз неутешителен, а главное… неопытное моё око улавливает из происходящего то, что её истерическая болезнь, вроде как… и далее прогрессирует. А сама всё бубнит и скрипит зловеще что-то себе под носопырку, будто говоря.
(Барабанная дробь)

— Тебе что, жертва, – кричит, – мать твою, нечем понять, что рецепт твоей нервной докторши не соответствует правилам отпуска лекарств, которыми мы здесь руководствуемся. Ты что, дескать, совсем такой тупорылый, что ослеп, к чёртовой матери, не видя… на значимых для отчётности: цифрах, буквах и самой печати — кляксу.
Ага… пятно.
— С какой стати, и на кой чёрт, мне, – заявляю, – рассматривать рецепт, коль, имея высшее юридическое образование, я в ваших иероглифах ни хрена не разбираюсь! Бог мой! Средневековье какое-то! А кляксу, – говорю, – я видел, но думал, что это ваш тайный какой-то, мормонский знак, имеющий сокрытый смысл!

Ооо… Это, сограждане, как с дуба — на кактус… Это, земляки, как — в лаву вулкана. Это, братцы, как ушат дерьма — на голову или гвоздём по стеклу. Взяла, зараза, и перемолола все мои усилия, что я икать даже стал.
А она кричит мне прямо в профиль, но ведь не замечает, что наливная грудь то её одна выскользнула, чёрт бери, из глубокого декольте халатика и играет, наигрывает прямо пред моим оком в тон её ора, вопля и ругани.
Я аж… зажмурился.
Я аж… за сердце схватился. Переволновался! Но ни к чему вам те подробности, ибо оконфузился я.
— Наградит же, – думаю, – Господь девицу смачными такими титьками, с выразительными и очень уж… аппетитными сосками, но не выдаст инструкцию, как ими, например, пользоваться. Подсказать, таки… холера, обидится, а пробовать заправить их, так поганка — нагрубит, а то ещё возьмёт, и двинет... по сусалам.

А тут взяла, та бабочка, и… исчезла. В подсобке. Видимо, для консультаций. Стою, выжидаю, жду. Как же, дождёшься. Крикнуть, таки… боязно. Ведь выпорхнут всем табуном, с привязи... и испепелят, к чертям собачьим: добротой, лаской и всея своей: женской любовью, ещё и обложив трёхмерным, пожелав землицы — стекловатой!
А у меня, простите, и без них амнезия.
Кажись... сидят меж перекусами и выдумывают какую бы пакость, от безделья, моей личности учинить! Выпендриваются, что делом заняты. Нет, точно чаи гоняют. Вона… как прихлёбывают. Хлебают. А чай, видимо, горяч, чёрт бери, что аж… лакают. Хлюпают. Чавкают, будто сорпу или шулюм.

Ан-нет… конечно, чувствовал я себя намного лучше, чем труп, но терпение, однако, заканчивалось и настроение моё стало меняться, как у капризной барышни. Руки опустились и охватила паника.

— Зря, будучи на сносях, – заскулил я, – маменька повторно ею беременела для фиксации, на сеновале, нанеся уже развивающемуся в утробе плоду — тяжелейшее поражение головного мозга.
— Бросите вы, – вежливо реву, стадом бегемотов, вглубь кладовой с медикаментами, – в конце концов, чаи гонять! Меня домой пора транспортировать. Какого фига я стою здесь один, что даже полаяться не с кем, а вы на то не обращая внимания, чай дуете! Я туточки опечален, вишь ли, возмущён, раздосадован, а им, ишь, на то плевать.
Царица Небесная! Наконец, выплывает, мать её ети, неугомонная анаконда — в откровенно вызывающей для моего, чересчур восприимчивого ока, одёжке. Таки… сразу, бедовая, умилила — до слёз.

— Что тебе болящий, – жужжит, – всё неймётся! Нет, вы посмотрите на него! Стоит, здоровый бугай, да ещё, гляди, дурачит меня! Сам, – визжит, – напортачил и припёр сюда портянку с кляксой, а мы ему, мол, ещё и виноваты! А то, что чай пьём — ты нам не указ! Наша, – зудит, – аптека, что хотим-де… в ней, то и творим! Не твоё, мол, хворый, то собачье дело! Хотим, таки… чай пьём, хотим — анекдоты травим!
— Мне что, – вопрошаю, – опять к врачу ползти или попа себе для отпевания заказывать! Не к лицу, видите ль, мне туда-сюда шастать! Мыкаться. Нашли, чёрт побери, паркурщика! А кто, к примеру, на костылях… как бедолаге меж клиникой и аптекой скакать. Он же после оных мытарств и скитаний у вас на пороге рухнет.
— Замертво.
— А нежели, скажем, кто на инвалидной машинке, как им, больным и слабым, рычагами наяривать, да по выбоинам и ухабам городским рассекать. А кто, например, с пулей — в голове…

— Хватит поучать, не заморачивайся, а изволь — получить наркотический свой препарат, дабы здесь более не бузотёрить и не блеять козлом! – отвечает мне та баловница... с видом оскорблённой невинности. Скажи спасибо нашей хозяйке, которая, таки… сжалилась над вашей ругательной немощью, договорившись с неврологом, что и без вашего-де… участия разрешим сей нелепый вопрос и сами выведем микстурой кляксу с рецепта.

— Adieu! – произносит красотка и выдаёт мне препарат, ещё и поигрывая своими прелестями предо моим оком. Просто — игристое шампанское. Не иначе. Мне нравился ход её мыслей и действа, что даже удивился, помнится, выпучив зенки… к потолку.

— И всего-то! К чему тогда весь этот спектакль… в трёх действах! – удивляюсь. – Вот всегда так! А стоило ли собачиться, вообще, да трепать нервы друг другу, когда можно было сразу позвонить в клинику и решить оную оплошность — с молоденькой ассистенткой нервного врача, только что приступившей к работе.
— Ты, заболевший, либо лечись, либо грыжей болей! Одно из двух, но изволь — не шастать к нам без нужды, хвори и тяжких болезней! Не желаете вы, верно, лечиться, а только и можете ныть, аки ломаная кость — на непогодь! А не хочешь исцеления у нас, так вали, зануда, в Пномпень, и лечись у монахов! А проще — убирайся-ка… ты к черту!
А сама через щели в зубах хохочет, закатывается, рта не открывая, аки полоумная. Ага… издевается, значит.

— Щаз… – сговариваю. – Назло папе, назло маме, утоплюсь — в помойной яме! Ха-ха-ха… Не дождётесь!
Как же… раньше, помнится, было просто — заходишь домой к несколько хамоватой мадам Дураковой, работавшей тем временем в аптеке, и они с вороватым своим супружником выдадут тебе любое закордонное дефицитное лекарство, любой фирменный препарат, исцеляющий даже — усопшего. А ноне приходится бегать утомительно долго. А иногда, и безрезультатно.

Здесь бы и закончить, однако... придя домой, бунтарский дух взорвал мою плоть изнутри, что я подавился чаем. Было хреново на душе, что из-за равнодушия и хамства неких сексуальных молоденьких персон: в сверхмодных халатиках, с невероятно глубокими декольте, наращёнными когтями и оголёнными ногами, я убил весь день, чёрт-те… на что, но только не на дело. В конце концов, не подиум же я посещал, чтоб в первом ряду у цветастой ковровой дорожки сцены посидеть, поглазеть, поохать, что-то... ещё себе нафантазировав.
Звоню на телевидение знакомой институтке.
Выкладываю ей свои: помыслы, обиду, досаду, злость, дабы с помощью телевещания довести до губернских палат каменных — о творящемся в медучреждениях: безразличии, апатии, глухоте и пофигизме дельцов, мошенников и плутов, далёких от самой медицины.
Имея кое-какую совесть, я всё же заранее предупредил заведующую о предстоящем визите в их аптеку однокурсницы с операторами, однако… Полное спокойствие, уравновешенность, невозмутимость, безмятежность и выдержка, как и подобает такой важной персоне высокого полёта, как Наталия свет Влади… Владиленовна.
— Бог мой! Надо же… получилось. Произнёс. Выговорил. Да-да… со второго раза, вспомнив об Ильиче, о Ленине, о революции.
А ведь у меня устойчивая амнезия.

Обдумав свой замысел, я всё же отказался от услуг институтки, но дело то уже само собой закрутилось. Завертелось. Испугал, называется, ежих — иголками, али кормой! Напугал, вишь ли, любвеобильных кошечек — сосисками!
А произошло, сказывают мне, тогда нечто удивительное.
Как заслышали аптекарские девчоночки, что в кои-то годы, именно их посетит губернская студия телевидения, таки… закружились в креслах, не находя места: ни себе, ни хахалям, ни своим мастерам-подруженькам. Какая к чёрту работа, коль завтра можно будет пред камерой нарисоваться.
Продефилировать.
И замелькали пред их очами: замки загадочного туманного Альбиона, пляжи гряды Сейшельских островов, курортов Баден-Бадена… со сказочными саудовскими принцами и их многочисленными гаремами.
Заметив в пыхнувших огнём глазах — девичьи мечты, надежду, фантазии, вожделение и их несбыточные желания, заведующая просто вынуждена была распустить своих подчинённых девиц по домам. И рванули свободолюбивые те игруньи, вестимо: не домой, а штурмовать, беря приступом: тату и женские салоны… с цирюльнями.

А следующим днём… буквально раскрылись девы, как розы на рассвете, что многие не могли в них признать фармацевтов, ибо все видели выпускниц саратовского театрального училища: размалёванных, навороченных манекенов или статуэток, с охренительно высоченными причёсками, типа… а-ля—Жанна Агузарова.
Девчушки то девчушками... Ветер — во поле. С тех взятки гладки. Что с них возьмёшь… что от них добьёшься. А потому, вся тяжесть к визиту телевизионной группы, вестимо, легла на заведующую аптеки. Тут же были выставлены плакаты: «Высокая культура обслуживания!»… На видном месте был и транспарант: «Образец качественного обслуживания!»… Повсюду лозунги, срочные молнии, листовки, типа: «Вползёшь хворым — выбежишь здоровым!»…

Главная тропинка моментально была выложена паркетной доской. В землю… в грязь. Вторая тропа — пластиковым покрытием. В землю… в грязь.
Третья, что поодаль, была просто-напросто застелена моющимися обоями… с рисунком — силикатного кирпича. В грязь и сверху присыпанных землёй. И расцвела, на радость люда нашего, к аптеке трава, да только не смей на неё ступить и пройти, ибо провалишься — по самые бакенбарды.
Потому-то… никто из пациентов так и не понял — почто тротуары подхода к аптеке были ограждены аварийными красными широченными лентами, а по периметру выставлены усиленные милицейские посты со сторожевыми псами.
Хотя, на пороге аптеки торчала, рисуясь, накрашенная в кокошнике, молоденькая проказница-соблазнительница, которая смогла бы без труда зажечь сердце любого мужчинки… на смертном одре.
Наконец, жители города заметили и кипучую деятельность администрации уезда и её главы, гражданочки Зубрицкой — по борьбе с колдобинами на основных дорожках к одной, отдельно взятой… аптеке города.
Всё… всё… всё… ни к чему мне нынче бодаться с руководством, ибо мои планы на выходные — это исполнить весь перечень смертных грехов, запрещённых Божьими Заповедями. А потому носки надо замачивать, а затем стирать. Отстирывать.